Каба́

Скажем так, это бывает. Так делают, там и сям. Выбирают, к примеру, мужа и говорят: буду его любить. А вас – нет, вы – гниды подзаборные со своими нотациями. Все как по Игоря сценарию. Но дело даже не в сценарии, а дело в том, что порой просто не остается другого выхода. И человек, который взрослеет, умнеет, но остается все же достаточно юным, чтобы мечтать и интуитивно чувствовать, понимает – если он останется в родительском гнезде еще немного, ему – конец как личности. Что-то случится, что-то непременно сломается, и уже навсегда, и причина необязательно в побоях и скандалах. Ликов у родительского деспотизма – легион. И выбирается кто-то другой. А любовь – всего лишь отмазка для общества, которое читает книги и привыкло мерить одной и той же мерой. Выбирается кто-то, чтобы сбежать, желательно вообще в другой город.

Но чуйка продолжала шептать настойчивей.

– А что ты знаешь вообще о той жизни? – спросил Петров.– Фотографии, к примеру? Ты видел фото родственников со стороны мамы?

– У нее нет тогдашних фотографий. Только наши общие. В то время и фотоаппараты не у всех были, насколько я знаю.

– Может, мама что-то рассказывала? Что-то о прошлом, о своих родственниках, какие они?

– Да нет…

Игорь смотрел попеременно – то в окно, то на Петрова, то на его галстук, то на монитор, то в пол. Он выглядел озадаченным, и сам не замечал, как его глаза мечутся туда-сюда. Он думал о чем-то… В его голове истошно закрутились все шестеренки.

Петров придвинулся на стуле вплотную к столу, оперся на локти и внимательно взглянул на парня.

– Игорь, а тебе не кажется это странным?

Тот перестал бегать глазами, уставился в одну точку и нахмурился.

– Ну… Мама вообще не любит рассказывать… – Его лицо прояснилось.– А, ну я вспомнил! Я спрашивал пару раз, давно. Когда бабушка умерла, и папа очень мучился. Я спросил маму про ее родителей. Она рассказала, что у них были плохие отношения. Она сказала, что ей вообще плохо жилось в своем городе, поэтому она уехала.

– И с тех пор она с ними не общается?– еще раз повторил Петров.

– Ну да…

– Игорь, а они живы вообще?

Парень вдруг осознал что-то, и его глаза наполнились изумлением. Вероятно, именно так выглядел лев, который всю жизнь провел среди овец и был уверен, что он овца. А потом однажды увидел себя в отражении и понял, что он – действительно тупая овца, раз так думал. Сон разума рождает чудовищ, рождает овец, рождает рабов и интеллектуальных инвалидов. Люди спят и не замечают вещи, которые кричат о себе, они не замечают то, что лежит под носом, валяется под ногами, бросается в глаза по пути на работу или с работы. И вещи – не прощают. Они становятся чудовищами, и однажды они нападают сзади. Они обретают душу и становятся правителями, которые обрекают население на геноцид.

– Я не знаю…– оторопело проговорил Игорь.

Петров откинулся на спинку кресла и попытался расслабиться.

Ежели разобрать всю эту ситуацию на запчасти, и разложить их на газетке, то вновь не наблюдается ничего критичного. Запчасти как запчасти. Никакого намека, что тут прячется трансформер. Плохие отношения с родителями – в порядке вещей, чуть ли не у каждого третьего. Как следствие – ранние неудачи, в том возрасте, в котором они ранят больнее всего, тем самым предопределяя будущее. Дальше – самобичевание и отсутствие личной жизни, если человек не берет себя в руки и не начинает ворохаться в сторону улучшения. Многие уезжают в другие города, и не только из-за напрягов с предками. Безработица, криминальная обстановка, душная атмосфера, безысходность, собственные промахи, которые маячат перед глазами, а если не маячат, то всегда есть близкие родственники, чтобы напомнить. Бежать! Бежать от этого к чертям, хоть на край света! Начать с нуля, с чистой страницы. Выйти замуж, поменять фамилию. Сжечь фотографии. Родить сына. Как Петров и предполагал в самом начале – от первого же, кто подвернулся и более-менее имеет человеческий облик. Просто для того, чтобы стать, как все. Стать своей в социуме, перестать считать себя овцой, начать справлять праздники, начать водить хороводы…

И она – перерождается. Ведь, как известно, у каждого города – свой ритм. Иногда этот городской ритм уничтожает ритм индивидуальный. А если человек выдержал, не сломался, то на руинах выстраивается другая основа, другая музыка, другая личина. И когда он, Петров, говорил об этом – о городах и ритмах,– ничто не дрогнуло в лице Вероники Мещеряковой. Так, словно он говорил абстрактно. Словно это никоим образом ее не затронуло, она и не знает ничего такого.