Каджар-ага[Избранные повести и рассказы]

А Карлы был так оглушен податью за пять кибиток, что уж ничего не слышал, о чем болтал есаул. Только теперь он понял жестокую правду "резких" слов Жуллы и особенно Баба Солдата. А есаул, как беззаботная птица, не замечая волнения Карлы, продолжал свою болтовню:

— Ты, кузнец, знаешь нашу работу. Если ты служишь на царской службе, ты должен иметь хорошую память, ну и, конечно, следить за всем и все делать аккуратно. А вот возьми джарчи, ему не меньше ста раз долбят в уши — кричи то-то, а он возьмет да и перепутает, закричит, да не то. Разве это служака? Ну что бы он делал, если бы ему, как мне нынче, дали вот такую пачку бумаг и сказали: "Вот это отдай Мергену, вот это Сары, вот это Карлы-кузнецу", — он так напутал бы, что потом и не разобрались бы. Уж Молла Клыч и то раз сказал ему: "Должно быть, тебя придется прогнать и нанять другого". Ну, а как его прогонишь, когда у него детей полна кибитка и сам он голодный, как волк. Вот он и старается теперь.

Но тут есаул вспомнил наконец, что ему еще надо обегать половину аула, торопливо сказал:

— Подать надо завтра же заплатить, в крайнем случае — послезавтра… Да сделай мне топор! Честное слово, надоело просить у соседей! Придешь просить: "Дай топор дрова нарубить", — а тебе говорят: "Нет у нас!" Вот и бегай по аулу. Я уж расплачусь когда-нибудь.

Есаул ушел наконец. Карлы стоял у двери, смотрел на бумажку, на арабские буквы, написанные рукой Молла Клыча, так внимательно, как будто читал, хотя никогда не знал, какая буква называется "элифом", какая "би" и где конец, и где начало написанного.

Мурад, щурясь от дыма, сначала с тревогой наблюдал за отцом, а потом ему вдруг по-мальчишески стало смешно, и он сказал:

— Ну как, отец, прочитал бумажку?

Эта шутка вывела Карлы из забытья. Он с сердцем бросил бумажку и сказал:

— Да если бы я умел читать, разве я был бы таким, как сейчас! Я написал бы не то что на тридцати, на ста листах жалобу, пошел бы к самым большим людям царя и сказал: "Да что же это такое? Что же это делается? Нас ведь заели эти людоеды! Одни кости остались!"

Мурад никогда не слышал от отца таких слов и подумал: "Ну вот, наконец-то и ты заговорил…"

А Карлы вдруг испугался своих слов, высунул голову за дверь и посмотрел во все стороны — не слышал ли его эта болтливая свинья есаул? Потом закрыл дверь, снял чарыки, прошел и сел у очага.

— Вот оно, наше счастье… — вздохнула Набат и загремела посудой.

Мурад поднял бумажку и стал рассматривать загогулины с точками сверху и снизу и с жирным росчерком Молла Клыча.

— Если правду говорит есаул, — сказал Карлы, — ничего не поделаешь, придется платить за пять кибиток.

— Как это за пять кибиток!.. — вдруг закричала Набат, только теперь понявшая, что есаул не попусту болтал, а говорил серьезно. — Да где же у нас эти пять кибиток? И почему ты молчал? Почему не сказал: "Да спалит бог твою бороду! Нет у нас пяти кибиток!.."

— Э, да он-то чем виноват! — сказал Карлы. — Его дело маленькое, что прикажут, то и делает. Это все Кулман и писарь…

А Набат в порыве негодования вскинула руки к небу, чуть светившемуся в тюнюке, причем в одной руке она держала ложку, и торопливо проговорила:

— О бог мой! Накажи их!.. Хоть бы пушка попала в их кибитки и разорвала и старшину и писаря!

Она молилась с такой верой, что ей казалось — бог непременно хватит сейчас с неба снарядом в кибитки нечистых и разорвет их в клочья. Она застыла в ожидании этого, устремив глаза в тюнюк, но так и не дождалась. В тюнюке только вился дымок и покачивались свисавшие с войлока хлопья сажи.

Набат склонилась над котлом и стала мешать ложкой кашу.

— Нам и за две-то кибитки нечем было платить, а теперь вон что выдумали, — ворчала она и так быстро и так сердито мешала кашу, как будто каша-то и была причиной всех ее несчастий.

Карлы взял у Мурада бумажку, надел очки, еще раз внимательно посмотрел на завитушки Молла Клыча и крякнул, снимая очки:

— Э, сгинуть бы этим бумажкам и тем, кто строчит их!

И бережно передал и очки и бумажку Набат. Набат проворно спрятала их и стала раскладывать кашу в две чашки — для Дурды с женой и для Карлы с Мурадом. Потом она вылила в чашки размятый и разведенный водой сушеный творог и одну чашку поставила перед Карлы и Мурадом, а другую отнесла старшему сыну с невесткой. Обычно она посылала Мурада, а тут ей самой захотелось рассказать печальную новость.

Карлы и Мурад устали за день, проголодались, жадно ели кашу с творогом и прислушивались к взволнованным голосам Набат, Дурды и невестки, глухо доносившимся из мазанки.

Через четверть часа Набат вернулась, зажгла керосиновую лампу, поставила ее на опрокинутую ступку возле очага, положила себе каши в маленькую чашку, кротко села и стала есть. Она лениво, с трудом жевала черствую кукурузную лепешку. Она вспомнила сон — восьмикрылую кибитку с белым куполом, и горькие слезы выступили на ее старческих глазах. Набат торопливо вытерла их концом старенького ситцевого платка и не могла уже есть, горе перехватило ей горло.

Мурад посматривал на нее, на ее скорбное лицо, освещенное желтым тусклым светом, и думал: