Каджар-ага[Избранные повести и рассказы]

Во дворе у Кулмана в это время, как и в прошлом году, дымились очаги, суетились жены и слуги. А сам Кулман и Ильяс-торе, оба веселые, лежали в доме на великолепном текинском ковре, облокотясь на пуховые подушки, пили пиво и хвастались своей счастливой судьбой, которая вела их все выше и выше "по лестнице Всемогущества". Так пышно выразился Ильяс-торе, который ждал со дня на день повышения в чине за раскрытие "шайки" революционеров — Батыра и Баба Солдата.

Они беспечно пировали до глубокой ночи, не подозревая, что как раз в эти дни на севере, в Петрограде, русские рабочие уже выбили у них из-под ног "лестницу Всемогущества" и по-своему решили их судьбу.

Ильяс-торе скоро скрылся из Ашхабада неизвестно куда, а Кулман сначала притих, присмирел, а потом примкнул к белым бандитам и англичанам, ворвавшимся в Туркмению. Но англичане были разбиты, и он вместе с ними бежал в Афганистан. Так бесславно кончилась карьера последнего старшины.

А народ после суровых испытаний пошел по "лестнице Всемогущества, Богатства и Счастья"…

Туркменские кони

1

Я шел по Ашхабаду, уж не помню теперь, куда и зачем, в глубокой задумчивости. Вдруг за спиной у меня послышался частый топот конских копыт, и мимо меня проскакал колхозник на гнедом великолепном ахал-текинском коне. Я видел, как прохожие — и старые и малые — замерли на месте и взволнованными, восторженными глазами провожали быстро удалявшегося коня. И меня бросило в трепет, как будто мне было не сорок восемь, а всего двадцать лет и я впервые увидел красавицу.

— Ну и конь! — сказал кто-то из прохожих, покачивая головой, а лицо его так и светилось радостью.

Я пошел дальше и слышал, как встречные прохожие только и говорили, что об этом промчавшемся мимо коне. Чем он их взволновал? Чем он взволновал меня? Своей красотой? Своим упругим, стремительным бегом?

И я подумал: "Надо бы написать о коне. Ведь ахалтекинский конь — гордость нашего народа".

И сейчас же вспомнил про Ниязмурада — большого любителя и знатока туркменских коней.

"Вот он-то, хоть и неграмотный старик, а больше чем кто-нибудь может помочь мне написать, может многое рассказать о породистых конях — как их воспитывают, как тренируют… Только не опоздал ли я? Ведь ему уже девяносто семь лет, все силы угасли, угасла и память. А все-таки надо с ним повидаться…"

На другой же день утром я сел в поезд, доехал до села Безмеин, где когда-то родился и вырос, и пошел прямо к Ниязмураду.

Была весна. Зеленели сады, и на лужайках цвели красные маки. В селе было тихо и совершенно безлюдно.

Я подошел к дому Ниязмурада, заглянул в раскрытую дверь и не нашел ни души. Пошел в сад, обогнул дом и увидел в тени, возле самой стены, Ниязмурада.

Облокотясь на подушку, он лежал на белой кошме и задумчиво смотрел на уже отцветающую айву, на голубое небо над ней и то ли вспоминал свою молодость, то ли прощался с этим прекрасным миром, который он уже должен был покинуть.

Но вот он услышал мои шаги, повернулся ко мне и как-то равнодушно посмотрел на меня.

"Не узнает…" — подумал я и громко сказал:

— Здравствуй, Ниязмурад-ага!

— Здравствуй! — сказал он, живо привстал и протянул мне, по древнему обычаю, обе руки. Он крепко сжал мои руки и назвал меня именем моего деда. Он был когда-то в большой дружбе с моим дедом, считал меня как бы заместителем своего покойного друга и потому всегда называл меня именем деда. Тут я понял, что ошибся: старик узнал меня.

— Ты что ж, один? — спросил я.

— Да ведь весна, все в поле, а внуки и правнуки в школе сейчас… Садись, и спасибо, что не забываешь меня!

Он был все таким же большим и грузным стариком, с большой головой, с большими руками, когда-то очень сильными, и с еще живыми, умными глазами. В детстве он казался мне великаном. Он был такого роста, что, когда возвращался, бывало, с поля на своей небольшой лошадке, ноги его волочились по земле. Нас, мальчишек, тогда это очень забавляло.

Я сел рядом с ним на кошму и стал расспрашивать его о здоровье.

— Да живу пока, ни на что не жалуюсь, — ответил он. — Только вот старость пришла. Ну, да как говорит пословица: "Не умрешь, так состаришься". Но в толстую иголку пока сам вдеваю нитку, не зову на помощь. И работаю понемногу, не сижу все время вот так.

Я постепенно перевел разговор на коней. Ниязмурад живо и ласково посмотрел на меня и сказал:

— И ты любишь коней?.. Ну, да ведь туркмен не может не любить коней. И сколько я их видел на своем веку! И каких красавцев! Вот послушай, я тебе расскажу…

2

— Мне было тогда двадцать два года… Сам знаешь, в наших местах, у подножия Копет-Дага, всегда не хватало хлеба. Земли-то у нас много было, а вода чуть бежала с гор ручейками. Нечем было поливать пшеницу. Вот и приходилось каждый год ездить за зерном то в Мары, то в Теджен, то в Хиву.

А бедность была такая, что иной, у кого была большая семья, бывало, добудет где-нибудь чувал пшеницы или куль джугары и уж от радости рвет шапку, кричит во все горло: "О, теперь мы весь год будем сыты!"