Каджар-ага[Избранные повести и рассказы]

Наутро весь аул только и говорил, что о ночном пожаре. К Карлы в кузницу то и дело забегали крестьяне и рассказывали то, что сами видели и что слышали от других очевидцев. Кулман будто бы чуть не помер, когда узнал о пожаре. Он выскочил на веранду, глянул на зарево, шлепнулся задом на пол и захрипел. Жены всполошились, вылили ему на голову кувшин воды. Он вдруг вскочил и заорал во все горло:

— Фаэтон, фаэтон скорее!

И в чем был, босиком, вскочил в фаэтон и поскакал на пожар. Прискакал и будто обезумел: заметался, забегал вокруг пылавших амбаров, потом схватил палку и кинулся на своих батраков, стал их загонять в огонь, чтобы они вытащили зерно. Но к амбарам уж и подступиться нельзя было. Тогда он сам было кинулся в огонь. Батраки едва успели схватить его за халат.

Он заплакал, как ребенок, потом начал кричать, что он знает, кто это поджег, что он закует в кандалы Баба Солдата и отправит в Сибирь на каторгу. Словом, совсем с ума сошел. На этом зерне он хотел заработать большие барыши, а все сгорело.

Вот тебе и барыши! Как тут не сойти с ума?

Он всю ночь не спал и на рассвете уехал в Ашхабад — искать Баба Солдата. А при чем тут Баба Солдат, когда он больной, в больнице лежит?

Вечером, когда народ сидел в кузнице и толковал об этом, Жуллы Кривой посмотрел в дверь и сказал:

— Смотрите, едет! Кулман едет!

Все повернулись к двери и увидели пару усталых лошадей, которые шагом тащили по дороге пыльный фаэтон. В фаэтоне, завалившись в угол и свесив голову на грудь, крепко спал Кулман.

— Устал, бедняга! — сказал Жуллы Кривой, и все засмеялись.

Через четверть часа пришел Мерген, сосед Кулмана, присел на корточки и шепотком рассказал странную новость. Он сейчас привязывал осла у забора, который отделяет его двор от двора Кулмана, и слышал, как Кулман, вылезая из фаэтона, сказал писарю Молла Клычу и своим младшим братьям, что Баба Солдата будто бы нет и не было никогда ни в одной больнице. И никакую пулю не вынимал он из ноги. Это кто-то нарочно распустил такой слух. Кулман сказал об этом Ильясу-торе, и тот будто бы сейчас же поскакал к губернатору, а губернатор приказал всем своим полицейским, чтоб они немедленно разыскали Баба Солдата и привели к нему. И вот полицейские весь день ищут его по всему Ашхабаду и не могут найти.

Кулман рассказал это писарю и братьям и строго приказал никому не говорить об этом ни слова. Иначе это дойдет до Баба Солдата, и он спрячется так, что его уж и не сыщешь никогда.

— И вы молчите, не выдавайте меня, — прошептал Мерген, оглядываясь на дверь.

Карлы посмотрел на Мурада. Он был таким хмурым, таким озабоченным, каким его еще никогда не видел Карлы.

14

Через два дня на базаре, протискиваясь сквозь толпу, Карлы столкнулся вдруг с Кулманом.

— А-а, Карлы! — приветливо сказал старшина. — Здравствуй, друг! Что покупаешь?

Карлы поздоровался и, чувствуя себя как-то неловко, суетливо ответил:

— Железный лом высматриваю, да нет его нигде.

— А работа есть?

— Э, какая там работа!..

— Ну и хорошо! А то я думал, ты занят. А мне сейчас до зарезу нужно починить фаэтон. На днях пришлю. И железо у меня есть, валяются старые лемеха, бороны… Не знаю, куда и девать. Зайди возьми их как-нибудь.

И он, выпятив живот, важно проплыл мимо Карлы. А Карлы подумал: "Ну вот, а говорили — с ума сошел! А он все такой же. Да, никак, еще толще и краснее стал. И какой ласковый… Проучил его пожар-то!.. Не делай людям зла, и тебе ничего не сделают, никто не подожжет…"

Но Карлы ошибался, полагая, что Кулман одумался и подобрел от пожара. Скоро Карлы сам это понял и посмеялся над своим простодушием и наивностью.

Кулман только на людях был весел и ласков, а дома он ярился, рвал и метал, нещадно бранил и жен, и братьев, и писаря, и несчастного есаула, которого то и дело посылал то на базар, то в кузницу Карлы послушать, не говорят ли чего про этого негодяя Баба Солдата, такого же преступника и революционера, как и одноглазый Батыр. Он нетерпеливо ждал той счастливой минуты, когда схватит Баба Солдата за шиворот и сам его сунет в смрадную тюрьму за решетку. А Солдат исчез, как в воду канул. О нем уж и говорить перестали.

Через неделю, двадцать восьмого февраля тысяча девятьсот семнадцатого года, вечер выдался тихий и теплый. В кузнице и возле кузницы Карлы собралось народу больше обычного. У Карлы и Мурада мало было работы. Они рано кончили свою стукотню и сидели отдыхали.

Все были голодные, измученные, с тощими, почерневшими лицами, и оттого разговор был какой-то особенно нервный. Стоило кому-нибудь сказать пустяк, вроде того: "А ведь скоро сеять надо", как сразу зло вспыхивали глаза и на него со всех сторон обрушивалась брань: "Скоро!.. Ишь какой скорый! А чем сеять-то будешь?"

Вместо спокойного разговора в кузнице стояли бестолковый спор и крик. И вдруг издали донесся глухой, сиплый, простуженный голос джарчи:

— Гей, народ! Ге-ей!..

Народ затих, прислушался. Голос джарчи приближался медленно. Он, видимо, шел пешком и еле волочил ноги.

— Гей, народ!..

— А, тоже подвело ему брюхо-то! — сказал Жуллы Кривой. — Ишь голос-то совсем спал…