Каджар-ага[Избранные повести и рассказы]

— Когда я был маленьким, — начал Каджар-ага, волнуясь и сопровождая свой рассказ выразительной мимикой и бурными жестами, — весь народ наш ютился в тесной крепости. И тогда не было у нас ни клуба, ни школы. Отцы с матерями работали с утра до ночи, а мы, ребятишки, голодные, босые, бегали без призора, ну, и озоровали, конечно, от скуки. В вашем возрасте я был озорным, непослушным и дрался так, что от моих штанов и рубахи только клочья летели. То лошадей пугал, а то стравливал ослов. Они дрались, кусали друг друга и поднимали такой рев!.. В крепости пыль летела столбом, и можно было оглохнуть от крика. Если я не сделал чего-нибудь такого, мне уж казалось, что день прошел попусту, и заснуть спокойно не мог. Отец и мать били меня. Отец то и дело говорил: "Ты, свинья, рано или поздно будешь разбойником. Из-за тебя и народ побоится ночами огонь зажигать — как бы ты не увидел, где люди живут, и не ограбил их. Ничего-то из тебя путного не выйдет".

Но все это не действовало на меня, и наконец из-за озорства своего я и попал в беду, сам себя наказал.

В крепости у нас, недалеко от южных ворот, жил один старик. Звали его мастер Курбан. Он делал порох. Около своего дома он вырыл яму и поставил в нее огромную деревянную ступку. Около ямы был бугорок. Мастер Курбан положил на него длинное бревно так, что бугорок приходился как раз посредине бревна. На одном конце бревна висел большой каменный пестик. Когда мастер Курбан нажимал ногой на другой конец бревна, пестик поднимался, а когда отпускал, пестик падал в ступку и толок что надо. Бывало, когда ни посмотришь, Курбан-ага все работает, все крутится возле своей ступки, делает порох.

Однажды сидели мы на крепостной стене, как вороны, и спорили о том, кто дальше бросает камень, кто самый меткий. Потом разговор зашел о ружьях, о стрелках, почему пуля вылетает из ружья с такой силой. Вот тут-то и пришла мне в голову дурацкая затея.

Давайте, говорю, подожжем порох в ступке Курбан-ага. Ребята не согласились. Что ты, говорят, к ней и подходить-то близко страшно.

Ну, а я и еще один озорник вроде меня стали их стыдить, дразнить трусами.

Разошлись мы по домам, а я уже и спать не могу, все думаю — как бы это поджечь порох в ступке. И не я один думал об этом. Были и еще ребята вроде меня.

Вот летом, в самый полдень, когда Курбан-ага и весь народ ушли отдыхать, мы впятером побежали к ступке Курбан-ага. Спичек тогда еще и в помине не было. А посреди крепости всегда горел костер, который назывался "огнем для чилима", потому что от него все закуривали чилимы.

Одному мальчонке насыпали мы в подол золы, на золу положили угли, подошли к ступке Курбан-ага, бросили в нее угли и стали раздувать.

Деревянная ступка за много лет пропиталась порохом. Пестик был в ступке, и под ним тоже был порох. И вот зашипело что-то. Только я повернулся, чтобы отбежать от ступки, вдруг как ахнет у меня за спиной. Порох взорвался. Огонь и дым так и вскинулись облаком. Ступка полетела в одну сторону, пестик — в другую. А мне всю спину обожгло. Я убежал за ворота крепости.

Взрыв был сильный, вроде как из пушки пальнули. Все, кто спал, мужчины и женщины, вскочили, выбежали из домов и со всех ног к Курбан-ага.

Курбан-ага, тоже заспанный, выскочил из дома — и с палкой за ребятами: "Ах, нечистые! Чтоб вам провалиться! Разве можно баловаться с порохом?.."

Мечется, машет палкой. Я выбежал из крепости, спрятался в яме, слышу, кричит: "Это все Каджар! Это его рук дело!"

Смотрю, белая бязевая рубаха на мне и штаны стали черными. Рубаха обгорела, вся в клочьях. И штанам досталось, но не так, как рубахе. Тело красное, и местами вздулись уже волдыри. И так больно было, что я готов был кричать во все горло. Но не закричал, побоялся, как бы меня не нашли тут, в яме.

Вот я сижу и думаю: "Ах ты, дурень, дурень! И зачем тебе надо было поджигать порох? Зачем ты пугаешь лошадей, натравливаешь ослов друг на друга? Разве нет других игр?"

Тут Каджар-ага так увлекся и с таким жаром стал ругать себя за буйное свое озорство, как будто он только что обжег себе спину, а не шестьдесят с лишним лет назад.

— Просидел я в яме до самого вечера. Когда стемнело и сторож стал закрывать ворота, я юркнул мимо него в крепость. Но сторож узнал меня и закричал:

— Эй ты, шалопай! А ну-ка, остановись!

Он хороший был человек, жалел нас, ребят. Я остановился. И пока он запирал ворота, я весь извивался от боли.

А сторож говорит:

— Эх ты, глупый, разве можно так делать? А если бы ступка кого-нибудь придавила? Вот вы сожгли ее, а что же теперь будет делать бедняга Курбан-ага? Поблизости такое толстое дерево нигде не достанешь. Нехорошо ты сделал. Да ты, никак, обжегся?.. Пойдем скорей ко мне.

Я пошел за ним.

— Сильно обжегся-то? — спросил он по дороге.

— Да нет, не очень, — сказал я, а сам так и заревел бы от боли.

Привел он меня к себе домой, посмотрел мою спину, закачал головой.

— О-о, сынок, да ты весь обжегся!