Каджар-ага[Избранные повести и рассказы]

Взял банку с густой черной жидкостью. Я думал, что это мазь для чесоточных верблюдов, но когда он стал мазать мне спину, я по запаху понял, что это какая-то другая мазь. Только через двадцать пять лет я узнал, что это была нефть.

Смазал он мои раны и сказал:

— Ну, теперь беги домой, не бойся! Я скажу отцу, он тебя не тронет.

— Хорошо, — говорю, а сам все-таки не пошел домой и ночевал под стеной крепости.

На другой день проснулся, дождался часа, когда отец обычно уходил на работу, и пошел домой. А отец с матерью, оказывается, были дома. Они всю ночь не спали, все думали, куда это я пропал.

— Обгорел, да и помер где-нибудь, — говорила мать.

А отец делал вид, будто бы ему это все равно, и говорил:

— Ну и пусть! Чего искал, то и нашел.

А сам все-таки рано утром ходил, разыскивал меня, не нашел и вернулся домой. Может быть, он и побил бы меня, да мать за меня заступилась. Поругали они меня, так и обошлось.

И вот начались мои муки. Лето было, жара. Как взойдет солнце, начнет припекать, болячки мои огнем горят, как будто их перцем посыпают, не знаешь, куда и деться.

В летний зной собаки обычно роют норы и прячутся в них от солнца. Я выгонял собак и залезал на их место, а то прятался в ямы, из которых женщины брали глину для печек. А как солнце заходило за горы, я залезал на крепостную стену, меня и обдувало там прохладным ветерком.

И ругал же я тогда Курбан-ага.

— Нашел место делать порох! Пусть обрушится на голову ему эта проклятая ступка!..

А потом все-таки понял, что не он, а я виноват, что своей глупостью всполошил весь аул и доставил столько хлопот и тревог и Курбану, и сторожу, и отцу с матерью, да и самому себе причинил большие страдания.

Болячки мои болели много месяцев. Но мазь сторожа все-таки помогла мне. Через два-три дня я приходил к нему, и он смазывал мне тело черной мазью.

Каджар-ага замолчал и задумался.

— Ну, а потом что, Каджар-ага? — спросил Меле-Мекир. — Другие ребята тоже обожглись?

— С двоими-то ничего не случилось, вовремя отскочили от ступки, а один обгорел больше меня. Да вы же знаете Жуллы Кривого. Ну, вот он самый. Его-то сильно обожгло. И тело и лицо. Тогда-то и повредило ему левый глаз. Как обдало его взрывом, он отбежал шага на три и упал без памяти. Рубаха на нем загорелась. Прибежали люди, потушили рубаху и отнесли его домой.

Ребята сложили песенку про ступку. И как, бывало, запоют, так Жуллы сразу в драку с ними. Вот он уже старик, а запойте при нем эту песню, он так и кинется на вас с палкой. И не вздумайте при нем поминать про ступку, в какой делают порох. Он и ту ступку, в какой зерно толкут, теперь стороной обходит.

Вот с тех пор и прозвали нас: Жуллы — Кривым, а меня — Паленым. Ведь старики-то, мои однолетки, до сих пор зовут меня Каджар Паленый.

Ступка Курбан-ага многому научила меня, и я с тех пор взялся за ум, перестал баловаться.

Каджар-ага снял с железной печи чугунный кувшин с закипевшей водой, взял чайник и стал заваривать чай.

— Каджар-ага, — сказал Баллы-Вара, — у Жуллы Кривого нет одной ноздри. Это ему тогда же оторвало ноздрю?

— Нет, не тогда, — замотал головой Каджар-ага и стал пить зеленый чай. — Я был озорником, а Жуллы в пять раз был озорнее меня. Настоящий сорвиголова! В то время в нашей крепости жил кузнец, из тех, у которых есть железо, да угля нет, а если есть уголь, так они железа не могут добыть. Вот в кузницу к нему зашел Жуллы и увидал на полу кусок железа. Кузнец отвернулся, а Жуллы схватил это железо — и за пояс, в штаны, сверху рубахой прикрыл и вышел из кузницы.

Сейчас-то железо везде валяется, а в те времена оно у нас большой было редкостью и ценилось дороже золота. Кузнец потом поискал этот кусок железа, так и не нашел. К нему много всякого народу заходило, он и не знал, на кого подумать.

Железо, которое стащил Жуллы, оказалось вроде тонкой трубы, длиною с четверть, круглое, внутри пустое. Должно быть, кузнец делал дуло ружья, да оно слишком длинным оказалось, он и отрезал. А может быть, и потому он отрезал, что в одном месте на этом куске железа была маленькая дырка. Видно, ударил молотком и пробил нечаянно.

Жуллы решил сделать себе ружье. Один конец трубки залил свинцом, получился у него вроде как ствол, только короткий. К этому стволу приладил он ложе, прибежал ко мне и говорит:

— Смотри, какое ружье я сделал! Пойдем стрелять! Я у отца стащил порох из мешка и сам пули отлил. Пойдем!

Я вспомнил, как взорвалась ступка в прошлом году, и говорю:

— Ой, Жуллы, как бы нам опять не обгореть. Брось ты эту затею! Лучше давай отнесем железо в кузницу и положим потихоньку, где оно лежало…

А он настойчивый был.

— Вот еще! Это же не ступка. К ступке-то я теперь и на сто шагов не подойду. А это настоящее ружье! Если боишься стрелять, так посмотри, как я буду стрелять.

Ну, мне, конечно, не хотелось прослыть трусом, да и любопытно было посмотреть, как он будет стрелять из своего ружья, и я сказал:

— Ну, ладно, пойдем!