Кафедра доверия

Мы сидели втроем в кабинете подмосковной дачи известного ученого — сам хозяин, антрополог и этнограф, художник Корнев и я. Антрополог недавно побывал во Франции, где его с большим уважением принимали коллеги, а затем он был приглашен в Рамбуйе и лично познакомился с президентом Жискар д’Эстеном. Наш хозяин повидал всю Францию и, как умелый рассказчик, уже успел познакомить нас с Парижем. Нормандией, долинами Луары и Роны. Перед нами возникали то серые химеры на карнизах Нотр Дам де Пари, то предтеча современных ажурно-металлических конструкций пресловутая башня Эйфеля, то просто трепетали от ветерка полосатые маркизы над столиками, выдвинутыми из ресторана к тротуару. Фасад Лувра мы видели так же ясно, как на иллюстрациях Мориса Лелуара к «Трем мушкетерам».

Корнев тоже бывал в Лувре. Он и антрополог совершенно заворожили меня описаниями сокровищ луврской картинной галереи. О Моне Лизе они могли бы написать поэму, если бы были поэтами. Впрочем, они и были поэтами — каждый в своей сфере. В речах хозяина сквозили отсветы научных представлений о человеке, а Корнев минутами мне казался седовласым мудрецом, от рассмотрения ископаемых останков и проектирования крепостных укреплений неуклонно возвращавшимся к палитре, кистям, олифе и краскам.

— Но послушайте! — сказал вдруг антрополог. — Лувр Лувром, но уже в Пиренеях я увидел нечто еще более достойное внимания, чем Мона Лиза!

Корнев с недоверием посмотрел на него — шутит или нет? Нет, лицо антрополога оставалось серьезным, только в нем сновала светотень особенного внутреннего волнения.

— Мы посетили пещеры, — сказал он. — Мне показали давно уже известные рисунки кроманьонцев, сохранившиеся на стенах, — сцены охот, изображения животных. Затем сказано было, что имеются новые открытия, и узким проходом мы попали в пещерный зал, освещенный через пролом в своде. И вот там на стене я увидел серию рисунков, смесь графики с живописью, и понял, что вся эта серия составляет нечто единое. Это рассказ о чем-то, что пережил автор изображений, — нет, не рассказ, а поэма! Я привез снимки и художественные копии с этих древних первобытных картин, и сейчас вы их увидите.

Я встал и вышел из комнаты. В моей памяти словно что-то тихонько щелкнуло, включилось, будто в невероятно длинном, опрятном, с красивой деревянной облицовкой стен коридоре зажглась зеленая лампочка. До поездки к антропологу я неделю непрерывно был занят правкой корректур моей книги, и отдыхать приходилось лишь урывками. Вероятно, это сказалось, создало какую-то паутину ассоциаций, нисколько, впрочем, не угнетающую внимания к окружающему. Просто мне неожиданно, без всякой как будто подготовки вспомнился случай из моего детства.

Дело было в том, что однажды я лег спать как обычно, в девять вечера, и проспал… три дня и две ночи! Родные потом рассказывали, как я их напугал. Успокоил их тогда переводчик сказок Андерсена Петр Готфридович Ганзен, внезапно приехавший из Петрограда. В меховой, мехом наружу шубе бородатый мужчина прошел по коридору в детскую, постоял у моей кровати, посмотрел и вполголоса сказал:

— Пусть спит. Ничего плохого, это бывает. Дети, когда быстро растут, дают вдруг себе такой отдых. Пусть спит, не мешайте и не волнуйтесь!

Рос я действительно быстро, и, пожалуй, Ганзен был прав. Одной из причин такой летаргии была скорость роста.

После посещения Ганзеном моей детской я вскоре и проснулся. Легко и просто, как ни в чем не бывало, поднялся и сел в постели. Меня только удивило, почему вся родня тут и что такого особенного в моем пробуждении. Все так радовались, а мама, поспешно вытирая глаза, стала обнимать и целовать меня.

Как я сказал, проснулся я легко и просто. Никаких воспоминаний о долгих сновидениях в сознании не было. Опять появился датчанин и назвал меня «спящим принцем королевства Сомнений». Прищурившись, он при этом посматривал в сторону наших, которые и впрямь, покуда я спал, уже стали решать вопрос датского принца — быть мне или не быть. Все обошлось благополучно, я сразу вошел в свою обычную колею.

В этот момент, когда я подумал о колее, упомянутая зеленая лампочка в конце старинного коридора погасла, а в кабинет с папкой в руках вошел антрополог. Он торжественно водрузил папку на большой стол, предварительно отодвинув в сторону книги и бронзовые статуэтки, большим любителем которых он был. Включив сильную лампу, он раскрыл папку и одну за другой стал раскладывать цветные и черно-белые репродукции с картин доисторического художника.

Корнев весь так и устремился к рисункам.

Сначала я смотрел просто с интересом. Но после четвертой репродукции почувствовал, что во мне опять происходят какие-то странные сдвиги.