Кафедра и трон. Переписка императора Александра I и профессора Г. Ф. Паррота

Когда эти строки до Вашего Императорского Величества дойдут, буду я уже на пути в Дерпт. Позвольте мне в последние часы злополучного моего пребывания в Петербурге представить Вашему Величеству истинную картину моего положения за это время, дабы рассудили Ваше Величество, мог ли я действовать иначе, чем действовал.

По форме, в которой Ваше Величество известили меня в августе 1814 года, что принять меня не сможете, угадал я, что мнение Вашего Величества обо мне изменилось и что рискую я всем, если рассчитывать стану на прежние Его чувства. Проникнутый горестными предчувствиями, написал я Вашему Величеству через некоторое время после Его возвращения из чужих краев, дабы спросить откровенно, кажется ли Вашему Величеству необходимым от меня отдалиться или могу я еще рассчитывать на доверие, какое в течение одиннадцати лет Ваше Величество мне оказывали. В первом случае желал я Ваше Величество избавить от сожалений при мысли о том, что я в Петербурге нахожусь напрасно, а себя – от неудобств, с путешествием связанных.

Молчание Вашего Величества оставило меня в сомнениях, и я послушался голоса моего сердца, которое мне подсказывало, что обязан я сделать последние попытки узнать намерения Вашего Величества. Я выехал 12 декабря и о приезде своем сразу известил Ваше Величество. С тех пор шесть раз напоминал Вашему Величеству о своем существовании и в последних письмах сообщал положительно, что обязанности мои и исчерпание средств вынуждают меня домой возвратиться. За эти восемь недель смог узнать я только то, что передано мне было через камердинеров, – а именно, что получу от Вашего Величества ответ. Тут свалила меня тяжкая болезнь с кровохарканием, она мой отъезд уже назначенный задержала и дала мне почувствовать, насколько пагубно для меня пребывание здесь и в сем отношении тоже.

Государь! Не стану утомлять Ваше Величество бесполезным рассказом <о потерях> о расходах и прочих <жертвах> значительных убытках, причиненных мне этой поездкой; однако осмеливаюсь открыто объявить о чувстве, которое помогало мне их переносить безропотно до тех пор, пока я надежду сохранял. Чувство это бескорыстным было, чистым, как то, какое меня во всех моих сношениях с Вашим Величеством одушевляло и не покинет меня ни при каких обстоятельствах. Если в письме от 24 января, ни на что уже не надеясь после пяти бесплодных попыток, осмелился я напомнить Вашему Величеству о предложении вознаградить меня за телеграфы, какое мне было сделано в 1812 году, и попросил вследствие этого предоставить мне средства на путешествие в чужие края, сделал это вне всякого сомнения не из корыстолюбия, но из потребности восстановить расшатанное здоровье, которое все хуже и хуже становилось от каждого дня, мною в столице проведенного, и из желания расширить сферу ученой моей деятельности, а следственно, затем больше пользы принести и в течение более долгого времени.

Вынужден я оставить перо, чтобы принять лекарство, которое мне даст силы далее продолжать. Не вычеркиваю это замечание, потому что полезно победителю Наполеона знать, сколько страданий может одно лишь молчание Его принести порядочному человеку.

Государь! не смотрите с презрением на человека, который признается, что страдает от мысли, что Вас потерял <хотя так Вас любил>; на отца семейства, который у своих родных средства отнимает исключительно дабы узнать, хотите ли Вы, чтобы был он еще к Вам привязан, как прежде.

Жребий брошен. Вашему Величеству угодно, чтобы я в Нем видел отныне только Государя Российского. У Вашего Величества наверняка на это есть свои причины, справедливыми кажущиеся. Не взываю к будущему, которое меня оправдает; не взываю к прошлому, которое меня уже теперь оправдывает. Но взываю к великодушию Вашего Величества по поводу способа, каким угодно было Ему произвести разрыв, сочтенный Им необходимым. Я Ваше Величество просил его произвести с той честностью, какая нас съединила. Ваше Величество мне в этом отказали и тем самым объявили меня сего недостойным. Это мою горесть удваивает, и если имеет подданный право сказать Государю, что он неправ, скажу я, что Ваше Величество в сем отношении неправы. В чем мое преступление? Последние тринадцать лет, Государь, жил я только для Вас[633]; дела мои, обязанности, даже ученые труды – все Вам посвящал. Хотел быть и казаться достойным доверия, каким Ваше Величество меня почтили вопреки обыкновенному ходу вещей. Я Вас любил, Вы это знаете, с силой, какая порой Вас удивляла. Никогда не следовал я столь распространенной максиме, гласящей, что лучше нравиться министру, чем Государю. – Да что я говорю? Никогда не хотел я Вам нравиться, хотел только Вас любить и Вам служить. Более того, Государь, Вы мое чувство не оставляли без ответа, и если мое чувство было, пожалуй, куда сильнее Вашего, знал я, чем это различие объясняется: богатейшая Ваша душа посвящена миллионам Ваших подданных, которым хотели Вы быть отцом, – и я тому рукоплескал. Но именно это чувство Вашего Величества противоречит тому способу, каким угодно было Ему со мною порвать.