Каирские хроники хозяйки книжного магазина

Через два дня, как и было условлено, меня вкатили в операционную. Он был там, глядел на все из-под насупленных бровей; выражение его лица было загадочным. Я чувствовала себя совершенно безучастной. Все это происходило с кем-то другим. Я не узнавала ни его, ни себя. В тот момент я не хотела быть разведенной и не хотела, чтобы мои дочери росли, вечно осознавая отсутствие одного из родителей. Как только шов зажил, я вернулась на работу. Diwan всегда исцеляла меня, но на этот раз все было иначе. Как только в разговоре или названии книги возникала тема брака или развода, я чувствовала себя так, словно на меня все смотрят. Я не хотела ничего говорить – или чтобы обо мне что-либо говорили, – пока я сама не разберусь со своей историей. Я вдруг задумалась: не научилась ли наша уборщица – изготовительница морковных кексов Сабах от своих прежних американских хозяев понимать по-английски лучше, чем она это демонстрировала? Наверняка она заметила, что мы с Номером Один больше не едим вместе. И что наши диалоги стали вежливыми, но холодными. Я представила себе, как она сплетничает об этом с Самиром. В машине я вела личные разговоры по-французски или по-английски – на языках, которых он не знал, – но начала беспокоиться, что он тоже мог уже набрать достаточный словарный запас, чтобы улавливать смысл моих фраз. Я детально воображала такую сцену: в обеденный перерыв Самир, потягивая чай, в лицах рассказывает о моем семейном несчастье группе наших работников. Я была готова поклясться, что каждый раз, когда я выходила из офиса, кучка сотрудников тут же разбегалась по разным углам. В следующие несколько месяцев, когда я ездила к семейному психологу, я просила Самира высадить меня за одну улицу от нужного места. Кроме того, для верности я отправляла его по какому-нибудь заданию в другую сторону, чтобы он не увидел, в какое здание я вхожу.

Моя паранойя усиливалась. Я стала вести внутренние диалоги с книгами из Diwan – в особенности с одним конкретным автором, Элизабет Гилберт. Во времена, когда мы только открылись, Номер Один наткнулся где-то на ее первый роман «Крепкие мужчины». Ему понравилась ее манера, и он убедил меня заказать несколько экземпляров. Помню, как я стояла в торговом зале и предлагала ее всем, кто проявил хоть какой-то интерес. Безуспешно. Тогда я пустила в ход тяжелую артиллерию: поставила над нетронутой стопкой табличку «Diwan рекомендует». По-прежнему – ноль внимания. Много месяцев спустя я сдалась, вырвала из всех экземпляров титульные страницы и отправила всю партию обратно издателю как часть ежегодного возврата. Я затаила обиду. Не люблю книги, которые меня подводят. В 2006 году, как раз в год разоблачения Номера Один и нашего развода, Элизабет снова ворвалась в мою жизнь с мемуаром-бестселлером «Есть, молиться, любить», в котором она описала путь к обретению себя после развода. Книга продавалась сама собой. И каждый раз, когда я проходила мимо этой стопки или пополняла ее новыми экземплярами – будь то на Замалеке, в Гелиополисе или Маади, – я слышала голос автора.

– Вали. Только так ты обретешь саму себя.

– Заткнись, Лиз! Ты ничего не знаешь о моей жизни.

– Неважно. Просто смирись.

– Отстань. Сама знаешь, как заканчивается твоя история.

Хинд и Нихал не оставляли меня ни на минуту. Во время деловых встреч я то и дело замечала, как они озабоченно смотрят на меня. Когда они поняли, что я это вижу, то стали отвечать мне подбадривающими улыбками. Когда этого было недостаточно, они выражались яснее: все будет хорошо, ты пройдешь через это и станешь лучше и сильнее, ты не первая и не последняя. Всякое бывает.

После шести месяцев бесед с семейным психологом и бесконечных советов от близких друзей и случайных знакомых мне пришлось непосредственно столкнуться со своим самым главным опасением: я боялась разочаровать маму. До этого, когда я поднимала в разговоре тему развода и его последствий, она ограничивалась только какими-то загадочными комментариями. Но я догадывалась, что она не одобряет эту идею. И это была правда. Но была еще другая, гораздо бо́льшая правда, разглядеть которую я сумела не сразу: матери желают своим дочерям лучшей жизни, чем была у них самих.

– Что лучше сделать сегодня на обед, мулюхию или фатту? Что детям больше понравится? – спросила мама во время нашего обычного утреннего телефонного разговора.

– Думаю, детям наплевать, мам. Одной восемь месяцев, другой два года. Сделай фатту.

– Ладно, скажу Беширу, чтобы сделал мулюхию. Детям полезно есть зелень.

Все наши разговоры строились по этой же схеме: она спрашивала мое мнение, я его высказывала, а потом она делала по-своему.

– Еще кое о чем хотела тебя спросить. Почему ты до сих пор с ним? Разве мы с папой учили тебя жрать дерьмо, а потом еще ждать добавки? – она не стала дожидаться моего ответа. – Надо пойти сказать Баширу, чтобы не забыл про чеснок. В прошлый раз он мало положил.