Кайзер Вильгельм и его время. Последний германский император – символ поражения в Первой мировой войне

Первая реакция американцев – потребовать дополнительную информацию. Принимает ли германское правительство все четырнадцать пунктов президента Вильсона? Готово ли оно покинуть все оккупированные территории? Выступает ли оно от имени всего германского народа? Дать ответы на эти вопросы оказалось нетрудно. Но вторая американская нота содержала безошибочные признаки того, что птицы дурных знамений возвращаются домой на свой насест. С одной стороны, торпедирование немецкой подводной лодкой судна «Ленстер», имевшее место после обращения о перемирии, на самом деле стало причиной предупреждения, что, если подобное не прекратится, никаких обсуждений больше не будет. Кроме того, нота напомнила Германии, что одно из условий, которые она приняла, – это «уничтожение в любом месте каждой силы, которая может сепаратно, тайно и по собственному выбору нарушить мир в мире». Сила, которая до тех пор направляла судьбы германского народа, теперь была причислена к таковым. Германский народ мог это изменить, и не могло быть никакого мира, пока этой перемены не будет. Получалось, что мир по большей части зависел от точности и адекватности заверений, данных по этому фундаментальному пункту. Третья нота была еще проще и яснее. Единственной формой перемирия, приемлемой для союзников, была та, которая исключала любое возобновление военных действий. И если это будет так и немцы теперь заявляли, что в их системе государственного управления проводятся перемены, рассчитанные на длительную перспективу и имеющие большое будущее, какая может быть дана гарантия, что перемены будут постоянными, а новое правительство – эффективным?

«Очевидно, что германский народ не имеет средств влияния, чтобы заставить военное командование империи уступить народной воле. Власть короля Пруссии, контролирующего политику империи, до сих пор несомненна. Инициатива остается у тех, кто и ранее был хозяином Германии… Народы мира не хотят и не могут верить слову тех, кто ранее осуществлял политику Германии… Если правительство Соединенных Штатов должно иметь дело с военным властями и монархами-автократами Германии сейчас или если есть вероятность общения с ними позже… оно должно требовать не мирных переговоров, а капитуляции».

Примерно в это время князь Эрнст Гогенлоэ писал из Швейцарии Максу Баденскому, что Вильгельм «считается воплощением всех реальных и вымышленных жестокостей этой войны и самым упорным противником любых ограничений императорской власти». Картину, хотя и неверную, нельзя было назвать несправедливой. «Есть только один человек, хозяин этой империи, и другого я не потерплю». «Баланс сил в Европе – это я, поскольку германская конституция оставляет решения, касающиеся внешней политики, мне». «Ясно, что Грей понятия не имеет, кто на самом деле здесь правит и что хозяин – это я». Между тем, каким бы ни было несогласие Вильгельма с военными и крайне правыми во время войны, он никогда не делал это несогласие явным. Более года рейхстаг, по-видимому, был готов к конституционной реформе и компромиссному миру, но оказался бессильным. Вильгельм его не поддержал. Возможно, вину за то положение, в котором оказалась Германия, можно возложить не только и не столько на кайзера, сколько на многих других личностей, – но высокий ранг имеет не только привилегии, но и ответственность. Повышенное внимание союзников к имперскому символу имело смысл, поскольку император (и, в еще большей степени, король Пруссии) был настолько значимой и неотъемлемой частью имперского истеблишмента, что его исчезновение стало бы знаком ликвидации могущества старого правящего класса.

Да и союзники не без оснований отнеслись с подозрением к подлинности германской конверсии. На самом деле Макс Баденский в этот период играл роль честного человека, движимого заботой об интересах общества. Только его рождение и многочисленные свидетельства, касающиеся его взглядов, не позволяют немедленно идентифицировать его как неутомимого борца за свободу народа. В это самое время французская газета опубликовала письмо, в котором десятью месяцами ранее Макс Баденский презрительно отзывался о бессильном парламентаризме и демократических слоганах и описал мирную резолюцию 1917 года как «уродливый отпрыск страха и берлинской летней жары». Вице-президенты были те же, что при Бертлинге, военный министр был генералом. Попытки людей вроде Эрцбергера (министр в кабинете Макса) примирить мирную резолюцию с урегулированием, наподобие брест-литовского, серьезно отразились на германской репутации честности и добросовестности. И, подозревая, что запрос о перемирии может быть просто уловкой для обеспечения передышки, союзники некомфортно близко подошли к пониманию менталитета Верховного командования.