Как белый теплоход от пристани

Так как же почувствовать себя по-настоящему живым? Что сделать? Пролистать ещё один мимолётный романчик? Или развлечь себя остросюжетным интимным приключением? Надоело. Если бы кто знал, как мне надоело вот таким вот образом использовать женщин. Как яичницу с беконом на завтрак, употреблять их природную слабость и пользоваться, как проездным билетом, их страхом одиночества. Женщина создана из тонких, шёлковых нитей. Ими она привязывается ко всему, что оказывается рядом. Включая мужичонку. Проходит час или два, случайная встреча в её голове уже становится вовсе неслучайной, и она, сверив в уме ваши с ней гороскопы, убедившись в хорошем сочетании имён, начинает загадывать, что ты появился не на час или два, а вообще. И она уже мысленно готовит тебе завтрак. А до завтрака мысленно бежит в магазин, чтобы купить скорей "чего-нибудь мужского", потому что в её холодильнике только обезжиренный йогурт и увядшее пирожное "для погрустить". И пусть даже ночь коротка, и пусть она старается выглядеть распутной – она уже потянулась к тебе теми шёлковыми нитями света, что свились гнёздышком в её сердце в те ещё времена, когда маленькая девочка, закутавшись в тюль, воображала себя невестой. И она до последнего момента, до хлопка дверью не верит, что ты, с которым так сошлись гороскопы, оставишь её так же просто, как и все, кто приходил и не оставался. У меня уже башка звенит от этих хлопков. И ещё один, мне кажется, разорвётся внутри моей головы настоящей гранатой.

Вот и получается, что человеку с синдромом внутренних противоречий остаётся гармонизировать лишь в уединении с самим собой. Это не значит – запустить руки в трусы и наяривать там. Это значит, заняться творчеством. Созданием чего-то доброго и вечного. Самовыражением на уровне бога. Но столько вариантов для этого предлагает неуёмная выдумка творцов – от гербария до икебаны, от лепки снежинок из соплей до художественного свиста – как выбрать тот, что подходит именно тебе?

В детстве я рисовал карандашами. Очень любил космические корабли, но получались всё время домики с трубой и родители с руками из жопы. Даже выигрывал за это фломастеры и леденцы. То есть, подавал какие-то надежды. Но закончились мои художества в учебнике английского языка. Подстрекаемый разнузданной фантазией подростка я там к иллюстрациям добавил такого, что на приличных джентльменов и леди вдруг стало неприлично смотреть. За это я был награждён уже не леденцами, а славой юного маньяка и вызовом родителей в школу, которые тем же вечером очень доходчиво мне дали понять, из какого места у них растут такие тяжёлые руки.

Потом были танцы. Пластичные или резкие движения телом – в зависимости от музыкального аккомпанемента. Спустя лет десять этих движений, тело осознало, что так оно двигаться больше не хочет, а хочет уже полежать.

Оно остановилось, осмотрелось и влюбилось. Безответно. И в разбитом сердце стали рождаться стихи. Поэт страдал, оплакивал свою горькую судьбину, терзал бумагу рифмами "всегда-никогда", купал в слезах чернильные строчки, но великой поэмы о жизни, которая, как известно, полное *овно, так и не кончил, потому что благополучно влюбился опять, и всё опять стало вокруг "голубым и зелёным".

На радостях я начал петь. То есть, я и раньше пел, но, как правило, не выходя из туалета, а тут меня разрывало на всю округу из открытого настежь окна. Стало понятно, что важнейшим из искусств для нас является песня и без песни дальше никак. Настала пора овладеть музыкальным инструментом – и я овладел: научился бацать на губной гармошке. Хотел сколотить на этом фундаменте феерический поп-рок-метал-джазовый бэнд, и идею даже поддержали, но репертуар малолетних рецидивистов не очень лёг на мои трели, а другого вечно пьяный дворовый гитарист Алик не имел, и она как-то не пошла.

Я убрал губную гармошку в ящик и взял в руку перо. Чужих книжек уже начитался – захотелось почитать что-нибудь своё. Но для того, чтобы прочесть что-нибудь ненужное, надо сначала написать что-нибудь ненужное, а у меня для этого не было таланта. Однако я упёрся и наработал кой-какие способности при помощи труда. Сперва это были пересказы драматичных разговоров с папой моей возлюбленной из шестого класса. Потом я поднялся до сценок в школьном КВН – настолько гениальных, что ни школьники, ни педагоги не хотели марать о них свою репутацию. И вот так пришла пора трагедий. Я писал о подростках, открывших истину, и о взрослых, которые ничего в истинах не понимают. Постепенно, от страницы к странице, я добрался до того, что сам стал таким же взрослым и с меткостью беллетриста принялся изобличать невежество подростков, плюющих, как в колодец, в мой уникальный жизненный опыт. В конце концов я научился тому, что все – и подростки, и взрослые – одинаково хороши, больше никого не наставлял, никем не притворялся и ухватил-таки парочку литературных премий для начинающих писателей, которым больше нечем заняться.