Как белый теплоход от пристани

Завтра у Андрейки пересдача кандидатского, Андрейка – ни в одном глазу. Накануне он спросил, что я думаю и, главное, что могу сказать по его теме о политической философии. Мне такое внимание лестно, но, откровенно говоря, о политике я хочу думать меньше всего. Знаю, что все они подлецы там, и этого мне хватает. Знать остальное автоматически теряется смысл. Я могу припомнить лишь одну политическую историю, от которой не возникает изжоги. Случилась она ещё в те времена, когда большой советский брат держал в своих объятиях не только шестую часть суши, но и добрую половину мира…

В одном студенте из Африки, сыне крупного функционера тамошней коммунистической ячейки, зарделось светлое и неразделённое к девице с русской душой, но вполне себе европейскими стандартами запросов. Страдая без взаимности, очернённый её насмешками и клеветой несчастный решил отомстить бесчувственной самоубийством. Но не тихим, забитым и одиноким, как у большинства добровольных жмуриков, а громким и славным – таким, чтобы неприятностей от этого хлебнуло как можно большее число человек.

И не ампулу он с ядом приобрёл. Не верёвкой с мылом разжился. Не чёрный пистолет на Большом Каретном выменял на саксофон. Он раздобыл кусок оружейного урана и примотал его к спине. Так он стал похаживать, высокомерно озирая красавицу с намёком, что она очень скоро получит сполна. День ходил, другой, третий. Уж и посмертную песню о себе заказал поэту Тимченко, а героическая кончина, окутанная легендами потомков и нравственным укором современникам, всё не приходила. Вместо этого молодой африканский организм подвергся верному, но издевательски медленному, ступенчатому угасанию всех жизненных функций.

Сначала заболела поясница. После печенюшка отнялась. Затем предательски отключилась селезёнка. Отказались работать двенадцатиперстная, толстая и прямая. Глаза стали видеть фиолетовые круги. Круги были красивы, но их красота оптимизма почему-то не внушала. И лишь когда с безумным трудом стали передвигаться полинявшие ноги, мститель, смекнув, что так дело дальше не пойдёт, обратился за помощью к бесплатной советской медицине.

Сделав качественный осмотр и сокрушённо покачав головами, врачи нечаянным движением смахнули с насквозь облучённого пациента остатки волос, умыли свои белы рученьки и дали сигнал, Куда Следует. Там, Где Следует, умирающему задали несколько коротких вопросов и с первым же рейсом отправили делать помирание к папе.

На следующий день по возвращению своего отпрыска в знак непримиримой оппозиции к политике апартеида всё партийное население африканского государства сошло с освещённого Марксом и Лениным пути таким же бодрым маршем, каким заступило на него одним чёрным днём своей истории. Об этом "вопиющем случае" с возмущённым дребезжанием обвислых щёк поведала народу советская "Правда". Сколько оборонщиков за недобросовестный догляд за ураном послетало тогда со своих должностей!..

Вот это я понимаю – политика.

5 марта

"Писать надо только тогда, когда каждый раз обмакивая перо, оставляешь в чернильнице кусок мяса" – каково, а? Мощно, правда? Интересно, Дарья Донцова⁴ тоже пользуется этим наказом графа Толстого? Я вот внушению Его крестьянского Светлейшества взял за правило. Наверное, поэтому нигде не издаюсь… Зато я бросаюсь царапать пером бумажную плоть только тогда, когда остриё её заточено внутренней болью, поиском чувств, эмоций, испытанием страстей, анализом переживаний. Мои "чернильницы" – капканы вдоль жизненной беспутицы, в каждой из которых осталась моя отгрызенная волчья лапа. И быть бы уже моей тушке вконец раскромсанной и разбросанной окоченелыми кусочками под толстым слоем гниющей листвы, если б меня так легко можно было бы вырвать у жизни. Поэтому я всё ещё ползаю на четырёх огрызках, всё ещё раздражаю волчьим запахом нюх сторожевых псов и даже привычки время от времени радостно помахивать хвостом не утратил. Наверное, завалить сюжетной "свежатинки" у меня уже не выйдет, но в засмердевшую падаль я пока ещё могу вонзить свои клыки.

Завёл дневник – и брызжу теперь "кусками мяса", что не остановить. Основы нервной системы расшатаны до предела, и солью сыплются на ранки даже, казалось бы, такие мелкие дрязги, как давка в метро. Пихаясь и пинаясь, затаптывая того, кто сбоку, подминая того, кто впереди, мастера изворотливости и напора каждое утро расчищают себе дорожку к пенсии. Прут плотною толпой и никого не замечают. Включая меня в чёрных, замшевых ботинках.

Только отчистил ботиночки, как наступили опять. А потом ещё раз. Да ё-моё, сколько же ж можно! Стою и почти физически ощущаю, какими грязными они – замшевые, чёрные, по двести долларов за пару – там стали. Рыдаю, можно сказать, смотрю с намёком и жду "извините". Но нет "извините", как нет "пожалуйста" или хотя бы "юноша, подвиньтесь". Разменяли на "ты здесь не один" и успокоились, как будто ни в чём не бывало. Эх, перешибить бы вас лопатой да размесить бы кулаками ваши самодовольные хари!