Kak_chitat_Platona_Professorskaya

Впрочем, оно отчётливо проступает в одном из последующих эпизодов: эристики доказывают, что тот, кто знает что-то, знает всё (293Ь-е), что всякий человек знает всё (294а-е) и что всякий человек всегда всё знал (294е-296d). То, что звучит здесь исключительно нелепо, становится прозрачным и осмысленным при обращении к «Менону»: отправляясь от одного единственного «воспоминания», познающий имеет возможность разыскивать всё, поскольку все вещи связаны родством; кроме того, поскольку до вхождения в тело всякая душа созерцала идеи, то любой человек действительно потенциально знает всё; на примере тех геометрических знаний, которые Сократ выуживает из необразованного раба, принадлежащего Менону, можно видеть, что всякий человек потенциально знал всё всегда (Менон 81 cd, 85d-86b; ср. Федр 249Ь о созерцании идей до рождения).

Затем двое эристиков доказывают, что их собственный отец в то же время является отцом их собеседника, а кроме того и отцом всех людей, и даже всех животных, включая всех морских ежей, поросят и собак (298Ь-е). Но ведь это курьёзное «родство» людей и зверей всех родов по своему замыслу является карикатурной вариацией положения, заключающего в себе онтологический фундамент учения об анамнесисе: «...поскольку всё в природе родственно» (ате yap xrjg фиассод апаот\с; cruyycvoug oucjrjg, Менон 81с 9).

Итак, уже ясно, что при составлении немалого числа ложных умозаключений в «Евтидеме» принималось во внимание учение об анамнесисе. Однако эта теория здесь не только не разъясняется, но и вовсе не упоминается. Слово «душа» (295Ь 4) могло бы напомнить, что только на фоне платоновского учения о душе бестолковые розыгрыши эристиков могли бы наполниться смыслом. Однако это указание — если оно отвечает своему назначению — может быть понято только тем, кто уже что-нибудь знает о платоновском учении об анамнесисе и душе.

Имеются в тексге намёки и на учение об идеях (что можно было почти предугадать по причине тесной содержательной связи, существующей между теорией анамнесиса и теорией идей). Сократ, очевидно, знаком с проблемой отношения единичной вещи и идеи (301а 24); в его понимании, «прекрасное само по себе» отлично от единичной прекрасной вещи, однако последняя прекрасна благодаря «присутствию» прекрасного (ср.

7idQ£CTxiv, 301а 4). На уровне, который представляет эри-стик Дионисодор, эта мысль приобретает тот вид, что присутствие быка должно делать Сократа быком (301а 5).

Поскольку теория идей в «Государстве» также связана с детально разработанной концепцией отношения наук между собой, то неудивительно, что и эта тема находит здесь своё выражение. Математика, как мы узнаём из 290cd «Евтидема», не может быть искомой высочайшей наукой, потому что в последней производство (или же приобретение) и применение должны совпадать, тогда как математика уступает добытое ей диалектике, подобно тому, как полководец оставляет захваченный им город заботам политики. Такая трактовка отношений математики и философии в «Евтидеме» никак не подготовлена ходом диалога, да и к тому же остаётся непонятной в его рамках; лишь покинув его пределы и вооружившись сведениями из «Государства» (510с и след., 531с и след.), можно уяснить, что имеется в виду. Стало быть, Платон подразумевает больше, чем говорит.

В ходе поисков самой главной и высочайшей «науки» или «искусства» среди прочих подвергается проверке — и отвергается — искусство составления речей (f) Лоуо710икг) 289с 7). Основанием для признания

его неподходящим служит указание на «некоторых составителей речей» (289d 2), у которых производство и применение собственной же продукции оторваны друг от друга: они пишут речи, но не выступают с ними, в то время как их клиенты хотя и пользуются этими речами, но составить их самостоятельно не сумели бы. Собеседники признают, что высочайшим искусством, приносящим человеку счастье, это искусство речи быть не может — и всё же Сократ подумал было, что оно найдётся «где-то» в этой области (289d 8-е 1). Но ведь из этих наводящих формулировок мы наверняка вправе заключить, что помимо отвергнутого могло бы существовать и иное «искусство речи», которое удовлетворяло бы критериям «искомой науки» (е 1). Подразумеваемым искусством, очевидно, является диалектика в том её аспекте, который получает свою разработку в «Федре»: диалектика как идеальное искусство речи. /Диалектика понимается там как устное философствование, в процессе которого «речи», впервые только и производимые философом в личном разговоре с подходящим адресатом, одновременно получают правильное применение соответственно его знанию душ и вещей¹⁰⁵. В «Федре» можно также прочесть, что логосы (Aoyoi) диалектики обеспечивают наивысшую эвдемонию, какой только может достичь человек (277а 3).