Kak_chitat_Platona_Professorskaya

Конечно, Платон, прямо не говорит, что истинная природа души единообразна, потому что в своей «очищенной» форме душа идентична высшей из трёх своих «частей» — мыслящей (AoyicrTiKOv). Но если учесть, что этот вывод весьма естественно следует из указания, согласно которому истинную природу души можно установить по её «любви к мудрости» (ф1Аоаоф(а), её общению и родству с божественным и вечно сущим (611е), то остаётся спросить себя, в каком смысле здесь ещё нужно говорить о «зашифрованном» сообщении — скорее, мы имеем дело с простым напоминанием о предыдущих выводах, сделанных в ходе диалога (см. выше, с. 168 и след.). Показательно, однако, что даже это простое «задание», предлагающее читателю связать предыдущее с обсуждаемым в данный момент, не привело к требуемой «ясности и достоверности» познания, напротив, намерение Платона ограничить бессмертие души лишь её мыслящей частью раз за разом оспаривалось¹⁰⁷.

Все же решающим для оценки этого эпизода является то, что вопрос, оставленный открытым в отрывках 611-612, в рамках самого «Государства» может получить лишь приблизительный ответ: «истинную природу» души следует отождествлять с одной из трёх её частей. А вот что могла бы означать многосоставность самой истинной души — об этом из содержания «Государства» невозможно даже догадаться; лишь прямое сообщение об ингредиентах «смешения души», имеющееся в «Ти-мее» (35a-36d), может дать нам некоторое представление о её дальнейшем онтологическом анализе.

Подводя итог, мы можем констатировать, что, хотя Платон охотно использует самые разнообразные типы отсылок, намёков и указаний, он нигде не обнаруживает намерения отвести литературной технике намёка центральную роль в философском сообщении¹⁰⁸.

Знаменитое изречение Гераклита о том, что бог дельфийского оракула «не утверждает и не утаивает, но намекает»¹⁰⁹, является замечательным описанием способа сообщения, характерного для таких жанров, как оракул и загадка (alvog, aiviypa). Однако Платон намного перерос эти архаические малые литературные формы; он может при случае использовать их — и использует мастерски, но всегда только в их служебной и дополняющей функции. Желая понять, в чём состоял его собственный замысел как философского писателя, нужно прежде всего вспомнить о его выборе в пользу новой крупной литературной формы — прозаической драмы — и задаться вопросом о том, с помощью каких драматургических средств он даёт понять, что является для него главным. Однако мерилом оценки всех толкований по-прежнему остаётся критика письма.

Но современная теория диалога, закрепляющая за письменными намёками важнейшую функцию — обучение философии (причём функцию, которая сделала бы ненужной эсотерическую устную философию принципов), — двояким образом противоречит духу критики письма. Во-первых, она забывает, что, согласно Платону, «ясность и достоверность (прочность)» познания письменным сочинением обеспечена быть не может (Федр 275с 6-7, 277d 7-8); её представление о том, что неизбежно неопределённый намёк может перескочить этот барьер, укоренённый в самой сущности письма, основывается на наивном оптимизме, никогда не разделявшемся Платоном, а также полностью опровергнутом историей рецепции произведений Платона. Во-вторых, она упускает из виду, что выбор «подходящей души», являющийся у Платона предпосылкой к подлинному обучению философии (в отсутствие подходящей души философ будет молчать), принципиально неосуществим средствами письменности. Зашифрованный намёк может быть дешифрован любым читателем, обладающим необходимым для этого интеллектом. Примером тому является давно потерянный для дела философии Алкивиад, возвещающий в «Пире», что нужно лишь «раскрыть» сократовские логосы, чтобы получить всё необходимое для того, чтобы стать прекрасным и благородным человеком (Пир 221d-222a)¹¹⁰. Однако Платон требует от «подходящей души» не только наличия интеллектуальных способностей, но и внутреннего родства с делом философии, подразумевающего также полное развёртывание в этой душе кардинальных добродетелей (Государство 487а, ср. тж. Седьмое письмо 344а).