Как читать романы как профессор. Изящное исследование самой популярной литературной формы

Это так просто, что поначалу может показаться глуповатым. В менее умелых руках так бы оно и было. Однако здесь перед нами язык человека действия – солдата, любовника, дезертира, сторонника сепаратного мира, – который все свои знания о мире использует для того, чтобы пережить один-единственный момент. Он знает, что, во-первых, умрет его любимая жена, Кэтрин, и что, во-вторых, умрем все мы, и, скорее всего, слишком рано. Его создателю известно кое-что еще: Фредерик Генри горюет. Он этого не скажет, не признается, что отдался во власть горя, не произнесет: «Несправедливо, что война забрала столько молодых жизней, несправедливо, что у меня забирают жену и ребенка, что любовь всей моей жизни заставили оставить меня, что Бог – бандит, крадущий у людей счастье». Ничего такого он никогда не скажет. Но все это здесь есть. Он говорит, что смерть подобна тому моменту игры в бейсбол, когда ты выбываешь, если теряешь фокус и оказываешься слишком далеко от базы. Что нам дают лишь самые общие указания и мы даже не успеваем толком разобраться в жизни, как нас из нее вырывают. Всяческие случайности и жестокости выпадают на долю невинных. Аймо не заслуживает своей смерти; она просто приходит, и все. Даже Ринальди, который, понятно, участвовал в приобретении сифилиса, не подхватывает его; его заражают. А кстати, кто это делает? Не итальянская армия, не немцы, не те, кого он лично знает. Возможно, Судьбы, но о них он не упоминает. Нет, это может быть только он, тот, на кого направлена ярость Фредерика Генри. Но он этого не говорит. Он не говорит даже о своей ярости. Его тон вполне сдержан: «В этом можешь быть уверен. Сиди и жди, и тебя убьют». Невнимательный читатель может и не сообразить, что поставлено здесь на карту. Любой человек может прочитать этот отрывок и понять его в том смысле, что от жизни никто не уйдет живым, но мысль здесь гораздо глубже. Генри, который до этого ушел из итальянской армии, дезертировал с неудачной войны, теперь уходит от возможности, даруемой ему великодушным Создателем. Откуда мы это знаем? Он говорит сам, одним-единственным наречным выражением: Аймо убит «ни за что». Бог, который убивает ни за что, для него вовсе не Бог. Дальше он пойдет один.

Вот что вы можете сделать с по-настоящему короткими, простыми, утвердительными предложениями. Если вы – Хемингуэй. Правда, это ужасно трудно, вот почему у Хемингуэя столько плохих подражателей, в том числе иногда и сам поздний Хемингуэй. Чтобы писать в этом стиле и вкладывать в свои предложения смысла несколько больше, чем в разговор Дика и Джейн, вы должны умело владеть тоном, понимать все нюансы того, что говорите и не говорите, и, как Хемингуэй, знать, что содержит скрытая под водой часть айсберга. Это своего рода волшебство. Думаете, ничего сложного? А вот попробуйте как-нибудь.

Волшебство предложений всегда было сердцем романа. Открыв свой экземпляр «Жизни и мнений Тристрама Шенди, джентльмена» (1760–1767) Лоренса Стерна, можно сказать, случайно (если не считать приведшего к этой случайности перелома позвоночника) на двадцатой главе третьего тома (в моем издании 1967 года текст Иэна Ватта для Хьютона Миффлина приводится по первому изданию, в других нумерация томов и глав отличается), я нашел одно предложение длиной меньше десяти слов: «Теперь я приступаю прямо к сути», что само по себе уже смешно, потому что Тристрам почти никогда не приступает прямо к сути. А что там с другими предложениями на этом развороте? Вот вам одно, парой предложений ранее.

Терпеть не могу ученых диссертаций – и верхом нелепости считаю, когда автор затемняет в них свой тезис, помещая между собственной мыслью и мыслью своих читателей одно за другим, прямыми рядами, множество высокопарных, трудно понятных слов, – тогда как, осмотревшись кругом, он почти наверно мог бы увидеть поблизости какой-нибудь стоящий или висящий предмет, который сразу пролил бы свет на занимающий его вопрос – «в самом деле, какие затруднения, вред или зло причиняет кому-либо похвальная жажда знания, если ее возбуждают мешок, горшок, дурак, колпак, рукавица, колесико блока, покрышка плавильного тигля, бутылка масла, старая туфля или плетеный стул?» – Как раз на таком стуле я сейчас сижу[38].