Как далеко до завтрашнего дня… Свободные размышления 1917–1993. Вехи-2000. Заметки о русской интеллигенции кануна нового века

Свое повествование я начал рассказом о нескольких часах, которые я провел наедине с Ладожским озером. Такое состояние, похожее на медитацию, мне было свойственно с детства и очень помогало всю жизнь. Мне бывает трудно рассказать то, о чем я думаю в это время. Но в результате такого уединения обычно вырисовывалось смутное понимание того предмета, о котором я думал. Настолько смутное, что я всегда стеснялся о нем кому бы то ни было рассказывать. Тем не менее я доверял этому внутреннему зову и следовал ему. Я привык доверяться своей интуиции: она меня не подводила. Но и не давала никаких разумных аргументов для объяснения своей позиции. По этой же причине я не выдерживаю долгих споров и критических обсуждений. Порой случалось, что я признавал справедливость замечаний и… делал все же по-своему. Такая особенность моего образа мышления очень затрудняла работу «в паре». Попытки совместной работы, писания совместных статей или книг обычно оканчивались неудачей. А иногда и ссорой.

Я помню только два случая, когда смог работать вдвоем «на равных». Первый раз в конце пятидесятых годов, когда мы вместе с В. Н. Лебедевым старались создать численные методы устойчивого расчета траекторий космических аппаратов. Второй – когда вместе с В. В. Александровым разрабатывали первоначальную версию модели, имитирующей динамику биосферы.

Что же касается изучения биосферы как единой системы, объединяющей и косную природу, и живое вещество, и человеческое общество, системы, взаимодействующей с космосом, то такая деятельность требовала надежной компании единомышленников, равно увлеченных этой проблемой, понимающих и разделяющих цели работы. Такой компании мне создать не удалось.

Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский

Среди моих учеников была весьма неординарная личность – Юрий Михайлович Свирежев. Он окончил Физтех и учился в той знаменитой группе на кафедре Лаврентьева, из которой вышло много талантливых ученых. После успешной защиты кандидатской диссертации (я был его научным руководителем) Свирежев стал работать в Обнинске у знаменитого биолога и генетика Николая Владимировича Тимофеева-Ресовского. Свирежев занялся биологией и постепенно превратился, вероятно, в квалифицированного математического биолога. Мне трудно судить, сколь высока была обретенная им новая квалификация, но всякими терминами он разбрасывался столь небрежно, что вызывал не только у меня, но и у многих других невольную зависть своей эрудицией. Во всяком случае в Пущине он успешно защитил уже докторскую диссертацию по математическим вопросам биологии. Ему я и обязан знакомством с Николаем Владимировичем.

О Тимофееве-Ресовском писалось довольно много в последние годы – о его неординарной деятельности, о его непростой судьбе и весьма странном характере, о его научных заслугах и т. д. В этих писаниях перед читателем является весьма экзотическая личность. Моим личным впечатлениям это не очень соответствует. Конечно, он был «зубром» – сильным, умным, способным увлекать людей, как и другие настоящие большие ученые, как тот же П. Л. Капица или А. Н. Крылов. Но никакой экзотики я в нем не почувствовал. Он был очень русским, с болью переживал малую востребованность нашего научного потенциала, понимал наши возможности. Он был таким же ругателем, как и все мы, технари, что нас очень роднило. Он так же старался работать на благо нашей страны и так же, как и мы, говорил о том, что брежневы приходят и уходят, а Россия остается, и самое главное – дело! Одним словом, он никогда не был диссидентом. Он был нормальным, думающим, очень смелым исследователем и мыслителем. Одним словом, он был очень наш!

Иногда, приезжая в Москву, Тимофеев звонил мне и предлагал устроить небольшой семинар. Я приглашал нескольких человек, и вечером в моем кабинете в Вычислительном центре бывали очень содержательные обсуждения. Пожалуй, слово «обсуждение» не совсем точно отражает то, что там происходило. Говорил в основном Тимофеев. Он рассказывал о русском естествознании, его истории, его идеях, его философии. А самое главное – о людях русского естествознания. Особое расположение он питал к Вернадскому и Сукачеву. Впрочем, много хорошего рассказывал и о Вавилове, Шмальгаузене, Четверикове и других представителях русского естествознания. Он нам сумел показать, сколь велико это русское естествознание, и заставлял нас чувствовать, что мы – не иваны, родства не помнящие, а наследники великой культуры, за которую еще и в ответе.

Я не помню, чтобы мы когда-либо говорили о Лысенко и лысенковщине. Он просто считал эту тему не достойной ученых, да и вообще серьезных людей.