Как Из Да́леча, Дале́ча, Из Чиста́ Поля...

Кому свести? А тому, кто все это своим языком и затеял. Прибьет того степняк, едва с него первый пар кожу сымет да как веничек пройдется, - степняки к тому не привычны, - тем и кончится. Вперед наука - языка не распускать. Не тому, кого прибьют, конечно, - ему уже все равно будет, - другим. А кто распускал? Понятное дело, Алешка, и еще с ним кто-то. Тот удрать успел, Алешке же, по понятным причинам, такое поручение на руку. Еще и то на руку, князь согласился, чтоб как Алешка скажет сделать, так сделано и было. Отчего ж не согласиться? Однова его Тугарин там прибьет... Надо новое место присмотреть, а эту потом сжечь. Кто в ней париться станет, после степняка?

Алешка же велел веничков дубовых принесть, дровишками, опять же, дубовыми, печку-каменку истопить, как знак подаст, а до тех пор - ни-ни. Ну, кваску с ледника, водички оттуда же - само собою. Золы побольше. За толмачом следить, чтоб не убежал куда, чтоб хозяину своему толмачил слово в слово то только, что Алешка ему говорить будет, и чтоб не проговорился, в баню, мол, ночью не ходят. А когда и ходить, ежели днем сплошные заботы? Ночью же - в самый раз, когда все дела покончены, и ничто не отвлекает. Алешка толмачу для верности бревно показал. Ежели, мол, что не так из-за тебя пойдет, станет хозяин твой серчать, я тогда тебя этим самым бревном и приголублю. На самом же деле, он его дверь снаружи подпереть приготовил. Не толмачом, понятно, - бревном. Раззадорит баенника, шмыгнет за дверь и как раз подопрет. Пущай там, внутри, сами разбираются... А коли что не так пойдет, коня своего заранее приготовил. Оружие, доспех, одежду, припасы к седлу приспособил. До конюшни в любом виде добежать можно, за город ночью выскочить - тоже, ан потом без всего, если не озаботиться заранее, туго придется.

Наконец, изготовившись, повелел Алешка растапливать. Девок теремных с вениками послали дорогу от крыльца до бани мести. Не потому, чтоб от этого прок какой был, а для видимости почести гостю. Те метут, песни поют, - заслушаешься. Разодетые, разрумяненные, жаль только, в темноте того не видно.

Дождался Алешка, как вызвездило, сказал - можно степняка вести. Сам внутри прохаживается. Слышит, идут. Только было изготовился, распахнулась дверь, и прется этот самый Тугарин во всей своей красе, то есть в полном доспехе и при оружии. Оторопели оба. Смотрят один на другого, рты разинувши, с глазами, что твои блины. Степняк, - ему не сказали, что ли? - почетной встречи ожидает, а тут - только Алешка, из всей одежды у которого, кроме веника, нет ничего. Алешка же - и откуда такое чудо выискалось, в баню одетым прется? Сунулся к толмачу, - он из-за плеча хозяйского выглядывает, - тот и говорит, что, мол, все честь по чести разъяснил. Что, мол, здесь, как у них в Степи, моются иногда. Того не учел, что степняки, они же в реку целиком погружаются, даже вместе с конем...

- Вот только коня здесь еще и не хватало, - буркнул Алешка. - На том спасибо, что пешего привел... Ты ему по-человечески скажи, доходчиво. И что одежонку его никто не украдет, пусть не беспокоится. А то, может, он по себе о других судит... Нет, - тут же спохватился, - этого как раз говорить ему не надо. То есть, про одежду скажи, а про себя не надо...

Залепетал толмач, и видит Алешка, у Тугарина этого глаза каждый как блин были, а стали как по два.

- Еще про то растолкуй, обычай этот древний, предками нашими завещанный. Коли хочет при своих летах молодость вернуть, милости просим обычаю следовать не прекословя. Что скажу, то пусть и делает. Коли же чем недоволен останется, так вот он я, весь перед ним. Никуда не денусь. Наградить захочет, - спасибо скажу, покарать - и то приму.

Видит Алешка, толмачат степняку, а тот все одно сомневается. Подвох ищет. Привык у себя в Степи к жизни коварной. Что жизнь в Степи коварная, это Хорт сказывал. Он, правда, и сам толком не знает, однако врать не станет. Отошел в сторонку, махнул веником. Смотри, мол. Никого тут кроме меня нету. Да и из оружия - только веник. Что ж ты за богатырь такой, коли голого с веником боишься? А тот, на самом деле, если и боится, то колдовства какого. Он, для верности, толмачу первому велел идти, а сам, даже и раздевшись, нож кривой огромадный прихватил. Пояс повязал, на него нож повесил. Потом все же снял, как глянул. Толмач - за оглоблей спрячется, так и не сыщешь, да и Алешка не шибко в плечах раздался. Посчитал, должно быть, и без ножа, ежели что, пришибет.

Показал ему Алешка, чтоб на верхнюю полку ложился, а сам думает - коня и без коня в баню вперло. И размером, и запахом, и цветом. Шкура у него, небось, за его-то года так выдубилась, ничем не взять. Мог бы в болоте сколько хочешь просидеть, ни пиявкам, ни комарам такую не прокусить. Однако ж натянута, не свисает нигде, и жилы - что твои канаты. Здоровяк, чего уж там.