Как кошка смотрела на королей и другие мемуаразмы

Этот эпизод связан с Георгием Степановичем Кнабе. В конце 1990 года в таллинском издательстве «Ээсти раамат» вышел под редакцией Юрия Михайловича Лотмана «Тютчевский сборник». У меня там напечатана совместная с Александром Львовичем Осповатом статья о князе Козловском. А у Кнабе – статья «Римская тема в русской культуре и в творчестве Тютчева». Из Таллина экземпляры сборника в немалом количестве (думаю, добрая сотня) приехали на Ленинградский вокзал; молодые коллеги, мобилизованные Осповатом, встретили поезд и привезли всю эту кипу пачек ко мне домой, благо от вокзала до моего дома пешком полчаса, а на такси – минут семь. Скажу сразу, что после того, как все авторы получили свои экземпляры, у меня их еще осталось примерно половина от первоначального числа, и только пару лет назад при посредничестве того же Осповата мне удалось осчастливить ими юных филологов из Высшей школы экономики. А тогда, в начале девяносто первого года, на меня была возложена почетная обязанность отдать Кнабе его экземпляры. Он изъявил готовность заехать за ними ко мне домой. А надо сказать, что работы Кнабе о римской повседневности в 1980‐е годы производили очень сильное впечатление, и я благоговела перед ученым, которого знала только по книгам. Дело было зимой. Георгий Степанович приехал с женой Ревеккой Борисовной, и она перед тем, как пройти в мою комнату, положила свою норковую шапочку на стул в передней. У меня мелькнула неотчетливая мысль, что лучше бы этой шапочке там не лежать. Но я же благоговела. Нужно было напоить гостей кофе, поддержать беседу (о чем – не помню совершенно). Гости посидели полчасика, потом распрощались и ушли. Тут я посмотрела на стул, где лежала шапочка. Вокруг него весь пол был покрыт серым пухом. Выяснилось, что, в отличие от меня, наша кошка Мура, тогда еще совсем молодая и не забывшая две первые недели своей жизни, проведенные на улице, отнюдь не благоговела и расправилась с норковой шапочкой по-своему и совершенно безжалостно. Подметая шерсть, я утешала себя мыслью, что ведь что-то же было у Ревекки Борисовны на голове, когда она уходила. Значит, шапка в основном цела. А может, хозяйка и не заметила ничего…

Что называется, прошли годы. Рухнул Советский Союз, Юрий Афанасьев основал РГГУ, а при нем – Институт высших гуманитарных исследований, в котором великие гуманитарии могли бы спокойно заниматься научной деятельностью. Кнабе с самого основания в 1992 году стал сотрудником ИВГИ. А я сначала приходила туда вольнослушательницей – а потом и «вольновыступательницей» – на разные конференции и доклады, а потом, в 2006 году, с легкой руки покойной Елены Петровны Шумиловой, всеобщего «волшебного помощника», поступила туда на полставки – и поскольку это была моя первая служба, а до этого, как уже говорилось, я всю жизнь была «пролетарием умственного труда», то я эту перемену в своей жизни определила так: «Благодаря Елене Петровне я потеряла половину своей академической невинности». Таким образом, я стала служить с Кнабе в одном институте и встречаться с ним регулярно. Не то чтобы призрак норковой шапочки постоянно вставал перед моими глазами, но изредка я все-таки эту историю вспоминала, однако поскольку Георгий Степанович ни о чем подобном не заговаривал, то я тихо радовалась: значит, все забыто. Радовалась, как оказалось, напрасно. Не помню, случилось ли это на каком-то юбилее ИВГИ или просто на импровизированном «банкете» после конференции, но вдруг, когда дело уже дошло до уборки посуды со стола, Георгий Степанович подошел ко мне и, я бы сказала, довольно игриво, но одновременно и грозно спросил: «А кошечка-то ваша?! Наказать ее нужно было». Похолодев, я пролепетала: «Кошечка давно умерла». – «Ну-ну!» – довольным голосом ответил ГС. То есть он, может быть, и простил, но не забыл.

Остальные эпизоды, конечно, уступают этому в яркости и нелепости.

Здороваться надо!