Как мы читаем. Заметки, записки, посты о современной литературе

В отличие от 1917-го, сейчас общество беременно своим прошлым, а не будущим. До тошноты, до токсикоза, до истерики, до депрессии. Неважно, чем романисты-«историографы» заняты в плане содержания – ревизионизмом, ура-патриотизмом, исповедальным интимизмом, бесстрастным документализмом… С точки зрения структуры они заняты все тем же, чем 30, 50, 80 лет назад: гос- и соцзаказом. И как светская власть не может и не хочет дать обществу внятный образ будущего, так и общество в лице писателей не может переехать из прошлого в настоящее.

Есть ли пути выхода из застоя? Как писателям выбраться из жизни, опрокинутой в прошлое? Как максимум – писать о мире и человеке вне времени (но эта задача почти невозможная для литературы). Как минимум – разглядеть, наконец, подлинные проблемы актуальной реальности-в-высшем-смысле. Например:

1. не человек, прикованный к галере истории, а человек в глобализирующемся мире, в бесконечном потоке ремодернизации;

2. не столкновение человека и прошлого, а человек в столкновении с технологиями, знаковыми системами и виртуальностью;

3. не страх перед будущим, не антиутопия, а поиск идеала будущего и утопия.

В итоге принцип для рубежа 2010–2020 годов: о чем можно вспомнить, о том нельзя писать.

Александр Евсюков О читателях-романтиках, которых все меньше, и нон-фикшн как браке по расчету

«Брак по любви… О, это, конечно, очень хорошая вещь! К сожалению, такие браки очень редки. Чаще всего под ними разумеются браки по влюбленности. Да ведь такие браки – самые ужасные из всех! Ужаснее даже, чем холодные браки по взаимному расчету. Там люди, по крайней мере, видят, что берут»[191]. Эта мысль писателя и врача Викентия Вересаева кажется мне все более верной характеристикой не только брачных союзов, но также и отношений читателей с книжными новинками.

Читателей-романтиков, не ставших циниками, остается все меньше. Никому не хочется снова и снова обманываться в своих ожиданиях. Поэтому читатели доверяют все больше документальным историям, произведениям, основанным на эмпирическом опыте, чувствуя в них опору хотя бы на факты. В самом деле, рядом со скверным вымыслом надежная цепочка фактов выглядит куда более выигрышно.

Гораздо интереснее узнать подробности биографий «звезд» своего или нашего времени, особенности быта советского человека, новые теории происхождения жизни на Земле или причины бегства Льва Толстого из яснополянского «рая». Наиболее чуткие к жанровым веяниям современные авторы, такие как Роман Сенчин, Захар Прилепин или Алексей Варламов, давно освоились в той области литературы, которой чужд беллетристический вымысел. Причем эта отечественная тенденция с успехом встраивается и в мировой тренд (с середины 2010-х продажи книг нон-фикшн стабильно превосходят худлит).

И, казалось бы, что здесь не так? Вспомним хотя бы определение главреда «Знамени» Сергея Чупринина, согласно которому нон-фикшн – «литература, содержащая в себе все признаки художественности – но только за вычетом вымысла»[192]. Значит, можно предположить, что литература без этого самого подозрительного и часто бесплодного вымысла только ярче заиграет всеми оставшимися красками, станет одновременно глубже, эмоциональнее, ближе к читателям.

Не случайно и такое пожелание от яркого современного критика Валерии Пустовой: «Вы знаете, а мне иногда очень хочется сузить литературу. Ее возможности. Сделать ей тесно. Высечь наконец это напряжение, без которого сейчас писатели так уютно научились изливаться в слове»[193]. Действительно, и мне хочется добавить литературе напряжения, пустить ток по проводам. Но самый ли это подходящий способ?

Хорошо бы определиться, мешает ли нам вымысел как таковой или явная либо скрытая вторичность вымысла, когда автор заимствует и строит свое здание целиком из материалов, «бывших в употреблении»? Пустой, бесплодный вымысел в какой-то момент обнаруживает себя – и «здание» текста рушится прямо во время чтения.

У нон-фикшн, безусловно, есть все возможности, чтобы фиксировать, а порой и прекрасно осмыслять прошлое, проводить параллели и устанавливать связи с настоящим (которое, однако, к моменту выхода книги тоже успевает стать прошлым), но нет полноценного взаимодействия с возможным будущим. Документальность ограничена временными рамками, наличием того, что уже есть или было на такой-то момент. И в этом ее самое уязвимое место.

Напротив, вымысел, живое воображение и изображение того, чего нет сейчас, – это двигатель реальности. Конечно, я имею в виду именно индивидуальное творческое воображение, а не его многочисленные симулякры.

Например, что можно сказать о состоянии и самоощущении современной русской литературы, основываясь на документальных источниках, – многолетний упадок читательского интереса, постоянные сетования и сомнения в ее значимости. Даже кратковременные всплески интереса к отдельным произведениям вряд ли дадут ответ, как сделать современную литературу более востребованной и авторитетной.