Как мы читаем. Заметки, записки, посты о современной литературе

Она возвращается от врачей домой, звонит детям и говорит: «Я никогда нигде не была, кроме Мексики и Канады. Мучать себя химией я не буду. Я продам дом и уеду в путешествие». Дети, понятно, возмущены, но она все равно поступает по-своему.

Она уезжает в Европу, живет в Риме, в Венеции – где захотелось. И везде тратит свои деньги, полученные за дом.

Но через полгода с удивлением замечает, что ее здоровье совсем не ухудшилось.

Тогда она возвращается на родину, поселяется у подруги (дом-то продан), идет к врачу – и тут выясняется, что никакого рака нет.

Ошиблись в диагнозе: то, что приняли за новообразование, – это зарубцевавшиеся очаги воспаления. То есть она больна, но не терминальной стадией рака, а вполне излечимо. Я не знаю, придумана эта история или реально была – но она потрясающая.

Жизнь разрушена, с детьми ссора, в памяти – ненужные и неприятные теперь картинки Рима и Венеции.

И вот наступило молчанье.
И снова рекой потекло,
Как будто второе дыханье,
От рук твоих это тепло.
Отдать им грехи и потери
И слезы ночные отдать?
Но юности нет, чтобы верить.
И жалости нет, чтобы лгать.

Это опять Чуковская.

Что бы, интересно, могла сказать на все это Лидия Корнеевна, если бы эту историю узнала? Что жалости нет, чтобы лгать? Что каждая жизнь заканчивается у разбитого корыта? Что каждый имеет право попрощаться со своей жизнью, даже если она потом не кончится?

…В 1976 году Чуковская записала (умерла она в 1996-м, а за два года до записи была исключена из Союза писателей):

У меня нет способности чувствовать старость. Я много в жизни болела, помирала и снова оживала; вот я и чувствую: болит сердце? не болит сердце? а старость? Во-первых, мне кажется, возраст – вещь постоянная (у каждого человека – свой); во-вторых, я не умею почувствовать старость как утрату, всего лишь как утрату чего-то, не как приобретенье. Затем, старость ведь гораздо крепче, защищеннее молодости и детства; в детстве-то мы уж совсем беззащитны. В молодости обиды непереносимы; в старости, мне кажется, я любую обиду могу перенести, не разрушась, и дурно будет тем, кто меня обидит, а не мне. В детстве же и в молодости я от любого ветерка валилась с ног. Привычка, что ли, вырабатывается выстаивать – как, например, не плакать? В детстве и юности я была ужасная плакса. И потом, ведь к старости наконец понимаешь, кто ты: рубанок, молоток ли, гвоздь. А в молодости ничего о себе не знаешь…

Кстати, чем она себя в старости воспринимала? Рубанком, гвоздем, молотком? Доской? (Так никогда и не увидевшей Венеции.)

Максим Алпатов О новой поэтической рубрике на портале «Афиша Daily» и разговоре о стихах с забыванием про поэзию

Два года назад в журнале «НЛО» вышла статья Евгении Вежлян «Современная поэзия и „проблема“ ее нечтения» [74]. Название лукавит – работа посвящена как раз таки чтению: причинам, по которым интересуются поэзией, особенностями «читательских биографий» людей из разных поколений и самому процессу восприятия. Слово «проблема» оказалось в кавычках, ведь «в терминах отклонения от нормы, беспокойства, кризиса» о чтении поэзии говорит в основном литературное сообщество. Но чей бы это ни был «кризис», наконец-то найден способ его преодолеть.