Как мы не стали бандой

После одной особо удачной сделки Феодосий вручил Линьковичу часы. «Это знак особого уважения, береги их, — клекотнул он, — если я скажу надеть, надень». К часам прилагалась машинка — она их качала, чтобы не испортились.

Стас не рассказывал отцу о своей работе еще и потому, что почему-то не хотел поминать при отце Лакринского.

Иван Георгиевич встретил Стаса жареной картошкой с сосисками, солеными огурцами и колбасным сыром. Оливки, красная рыба и салями были приняты с благодарностью. Пить решили водку.

Первая за встречу прошла соколом, вторая, грустная, — за маму — тоже, после третьей закурили.

Отец по недавней привычке стрельнул у сына «Голуаз»:

— Крепкая сигарета, хорошая, ты поосторожней с ними, будешь кашлять, как я.

Выпили еще по одной.

До футбола оставалось чуть больше часа.

— А я ведь случайно сегодня здесь, — отец снова закурил, теперь уже свой «Пегас». — Нашел старую записную книжку, там телефоны ребят, с которыми в конце восьмидесятых большие планы строили, стал звонить — один выехал и другие люди живут, второй помер, третий тоже куда-то делся (тут только Стас сообразил, что отец звонил по стационарным номерам, а не на мобильные) и вот только Вадик откликнулся. Что, как, обрадовался, договорились, что я к нему сегодня. Так завеселился я, что не расслышал, он мне к шести сказал, решил, что к шестнадцати. Корм зверью оставил, — отец кормил несколько поселковых собак и кошек, — пару банок в сумку, сосисок купил в палатке на станции, там у нас хорошие, и в Москву. На улице, уже около дома его батон хлеба на всякий случай прихватил. Поднимаюсь, дверь приоткрыта, захожу, никого нет, я в комнату, а там содом с гоморрой, во второй две шлюхи сидят, тут какой-то вертлявый выскочил, кричать принялся, а с кухни Вадик бледный.

Стас ничего не понимал. Иван Георгиевич разлил. Выпили.

— Хату под бордель сдает, а поскольку деваться некуда, на кухне сидит, шлюхам чайник греет, в шесть часов выговорил, чтобы ушли на вечерок, заказов вроде не было, я плюнул и на улицу, а батон все в руках держу, в сумку запихнуть не могу.

Стас только тут понял, о каком Вадике идет речь. Сидевший с юности в голове образ уверенного усача в непременной тройке совсем не вязался с бедолагой, сдающим жилье проституткам.

— Ты офигел, а представляешь, как я? — Линькович-старший подложил сыну картошечки. — Теперь думаю, хорошо-то как, прямо успокоился.

Выпили.

— Я ведь уже больше десяти лет про то, как мы… всё… профукали. Помнишь, как в большой комнате пировали, рюмки тянули за наше время, которое, вот оно, приходит, пришло уже совсем. Вот партаппарат с балаболами на хер и запляшет, все зацветет, мы настоящие производственники, люди дела. Так вот мы не люди дела, а знатные свистелы, ничего не знающие и ни к чему не готовые. На словах про технократические революции, а по сути о Сталине без стрельбы — ну или со стрельбой, но чтобы мы не знали и в нас не стреляли.

Такого разговора у них не случалось никогда. Сначала сын был маленьким, потом Ивану Георгиевичу было не до того, а потом все вообще поменялось. Тут Стас понял, что совсем не слушает отца, а тот даже этого и не заметил.

— …И вот он и говорит, что ты со своим производством и уникальными технологиями, ерунда какая, тут нужен склад. Я даже подумал, что можно бы часть отдать, а оказывается, нужно все. Потому что там не только спирт «Рояль», но и посерьезней всякое.

Стас закурил. Спорить было не о чем. Он пришел в бизнес, когда от поколения отца оставались рожки да ножки. Не то чтобы все старшее поколение ни к черту для новой жизни — совсем нет. Старики до сих пор рулили — Стас это очень хорошо знал, — но вот такие, как его отец, шансов не имели никаких.

Непонимание, что производство, технологии, и даже продажи, и вообще все прочее вторично, а первичны только деньги, было приговором. Так соболь не понимает, что зубы и грация его ни к чему, нужна только шкурка. Выживали те, кто отходил на вторые роли или мог переломить себя. Отцу еще повезло, что живой. Спасибо прям.

— Поэтому и поломались так быстро… Ты сколько раз в жопу улетал?

Выпили.

Стас стал прикидывать. Первый раз вместе со всей семьей. Второй — когда пирамида, которую они так хорошо рассчитали, улетела в края дальние вместе с хозяином, — но тогда без дела он сидел всего три недели, да и деньги еще оставались. Вот в 1998 году было пожестче…

— Раза два, — выдавил он из себя, надеясь, что отец не запросит подробностей.

Они и не требовались.

— Вот ты падаешь и встаешь, значит, тверже меня. А я считал совсем по-другому.

Выпили.

— А я позволил себе сломаться на раз и все сидел тут, попердывал, горем упивался, ты знал, что мне мать тогда в 1993 году снотворное в чай налила?

Врать было бессмысленно.

— Я потом долго себя ел, что проспал все, пока товарищей моих… А потом понял, что мать не только меня, но и тебя упасла… Меня б тогда убили… — и как бы ты потом? А так ничего, все при своих.

Выпили.

— Ты про внучек моих расскажи.