Как нашли убийцу? Каждое тело оставляет след

Учителя наши бездельничали – те еще старые карги. Я ненавидела эту школу. Насколько начальная школа меня восхищала, настолько же эта вызывала отвращение. Все девочки (мальчики с нами не учились – вот почему мы с такой радостью ходили в местную церковь, где их было полно) подобрались смышленые, и учителя в черных мантиях никогда не сталкивались с непослушанием и не испытывали проблем с донесением материала. Впрочем, девочкам это тоже кое-как компенсировалось. Мы были очень дружными и сплоченными, и где-то четырнадцать из нас по сей день ежегодно встречаются в Кардиффском заливе, чтобы обменяться новостями, взглядами и мнениями. Теперь стало понятно, что не одна я чувствовала себя неполноценной, и не только мой моральный дух был так сильно подавлен жесткой дисциплиной. Талант почти никак не воспитывался. Оглядываясь назад, могу сказать, что отношение к ученицам было крайне старомодным. Случались, впрочем, и светлые моменты. Каждый год в начале марта школа кипела энтузиазмом в связи с началом фестиваля Эйстетвод, прославляющего культуру во всех ее проявлениях. Каждая девочка принадлежала какому-то из домов, названных в честь местных гор, за исключением дома Льюиса, получившего свое название по имени основателя нашей школы. Я состояла в доме Бедуэллти, и нашим цветом был желтый. По сей день я помню, к какому дому принадлежала каждая девочка, потому что в течение недели проведения фестиваля каждая была мне либо всячески поддерживающим товарищем, либо яростной соперницей.

Кредо этой школы было превосходство во всем, и от нас всех требовались послушание и трудолюбие – в противном случае ждало унизительное наказание, например за ночь выучить наизусть какие-нибудь стихи, а затем прочитать их перед всем классом. Я до сих пор не могу ничего выучить на память и не питаю особой любви к поэзии – она все еще остается для меня наказанием, хоть я и признаю глубину красоты и смысла некоторых стихотворений. Стоит ли говорить, что во время Эйстетвод я никогда не выбирала чтение стихов. Каждый должен был как-то себя проявить, будь то стихи, пение, танцы, рисование или собственное литературное творчество. Справедливости ради, рассматривался любой мыслимый вид деятельности, чтобы каждая девочка имела шанс в чем-то преуспеть, даже если речь шла о выращивании луковиц нарциссов в горшке. В это время нашу жизнь определенно наполняло соперничество, она была чрезвычайно насыщенной и на всех парах неслась к грядущим выпускным экзаменам, до которых оставались считанные недели.

Вечером в среду в апреле 1958 года, прямо накануне экзаменов, я хорошо проводила время на общественном мероприятии в баптистской церкви. Мне нравилась эта церковь, и я посещала ее дважды по воскресеньям, а иногда еще и по средам. Мы весело проводили время, и туда ходили самые красивые мальчики, так что мной двигала не только церковная служба.

Тем вечером в среду мой мир рухнул – его проткнули, и он сдулся, выпустив весь воздух. В церковь приехала подруга моей матери, попросила меня выйти на улицу. Я была в замешательстве.

– Слушай, Пат, сегодня вечером ты не поедешь домой. Ты поедешь к тетушке Мэй. Твоя мама ушла от твоего папы, вот и все, что тебе нужно знать.

Я остолбенела.

– Что?

– Я отвезу тебя к твоей тетушке. Она тебя ждет.

В наши дни ничего не подозревающего ребенка вряд ли вот так бесцеремонно вырвут из родного дома; общество научили заботиться о детском эмоциональном благополучии. Я же отправилась в церковь в своем зеленом платьице, в то время как, без моего ведома, мою сине-белую школьную форму вместе с учебниками отвезли в дом моих двоюродных бабушки с дедушкой в нескольких милях вверх по долине. Сколько себя помнила, мне никогда не нравилось жить с родителями. Они были слишком вспыльчивыми и постоянно спорили и ссорились по любым мелочам.

У них была война характеров, а не умов, и я неизбежно оказывалась меж двух огней. Но чтобы мама ушла от папы? В те дни и в том возрасте это было немыслимым – семьи просто никогда не распадались. Супруги терпели, и узы брака связывали их на всю жизнь. Я только и могла думать, что о позоре, который неизбежно должен был последовать, когда об этом узнают все. У меня горели щеки, мне было не по себе, я чувствовала себя беспомощной и напуганной. Почему мама не приехала меня забрать? К чему такая спешка? Почему меня пришлось отдавать престарелым родственникам, которые, казалось, никогда не испытывали к нам особой симпатии? Они не имели детей, а в их доме было безупречно чисто и холодно.