Как натаскать вашу собаку по философии и разложить по полочкам основные идеи и понятия этой науки

– Большинство философов, которых мы обсуждали, были довольно неплохими людьми, а некоторые, как Спиноза, жили спокойной, достойной подражания жизнью. Лейбниц был подхалимом, но не плохим человеком. Ницше больше лаял, чем кусался. Гераклит кажется тупицей, но кто знает, может, в таверне он был бунтарем, и никто не заслуживает такого окончания жизни… Однако Артур Шопенгауэр (1788–1860) действительно был мерзавцем. Подлый, ничтожный, заносчивый. Он жил только ради собственного удовольствия и комфорта. Типичная история для Шопенгауэра: в 1821 году он так рассердился на пожилую женщину, слишком громко разговаривавшую за дверями его квартиры, что спустил ее с лестницы. Женщина серьезно пострадала и не могла больше работать, поэтому суд заставил Шопенгауэра платить ей пособие до конца ее жизни. Когда женщина в конце концов умерла, примерно через двадцать лет, Шопенгауэр отпраздновал это циничным каламбуром на латыни: Obit anus, abit onus («Старуха умирает, долг исчезает»).

– Хороший человек.

– Философия Шопенгауэра настолько же жестока, как и он сам. Нами управляет, говорит Шопенгауэр, слепая сила, которая вынуждает нас стремиться к целям, которых нельзя полностью достичь. Наши тела есть не что иное, как материальные проявления этого стимула: наши зубы и пищеварительный тракт – воплощение нашего голода, наши кулаки – это материальная форма нашего гнева. Единственное, что может принести нам освобождение от этого безустанного стремления, – это искусство. Когда мы слушаем музыку или смотрим на картину, желание стихает и мы временно укрываемся от шторма.

– Знаешь, это меня как-то не очень веселит, если ты пытаешься этого добиться…

– О, извини. Да, я упомянул Шопенгауэра только потому, что, несмотря на пессимизм, он является одним из немногих философов с хорошим слогом. К концу своего главного труда, «Мир как воля и представление» (1818), он пишет, что, несмотря на боль и страдания, мы продолжаем жить. Это похоже на мыльный пузырь, который мы раздуваем как можно дольше и больше, хотя и знаем, что он должен лопнуть. Я думаю, что для Шопенгауэра мыльный пузырь был просто символом исчезновения, чем-то, что обречено скоро погибнуть, но метафора вышла из-под его контроля. Есть ли что-нибудь более совершенное, чем мыльный пузырь, что-то, в чем так сочетается единство, разнообразие и гармония, которые, как предполагается, должно сочетать искусство? Каждый мыльный пузырь идеален, при этом каждый совершенно уникален. И разве они не радуют нас? Кто не улыбнется, когда пузырь растет, и не вздохнет, когда он лопается? Поэтому, может быть, это как раз то, что нам нужно. Мы хотим, чтобы кто-то узрел…

– Узрел?

– …хорошо, видел нас, мы хотим, чтобы они улыбнулись и потом вздохнули.

– Тони?

– А?

– Вся эта штуковина насчет мыльных пузырей… Мне от этого не легче.

– Тогда еще последняя попытка. Как я уже сказал, я не считаю, что имеет смысл говорить, будто наши жизни имеют смысл. Мы имеем ценность, которая измеряется, по-моему, тем, насколько нас любят и насколько мы заслуживаем этой любви. А тебя, маленький пес, очень любят, и эта любовь заслужена тем, сколько любви ты дал нам.

– Если бы собаки могли краснеть, я бы покраснел.

– Но есть еще одна вещь. Помнишь telos, цель, которую Аристотель считает конечной причиной?

– Я немного отвлекся на Аристотеле, но да, смутно.

– Самое великое в том, чтобы быть человеком, э-э, то есть разумным, – что мы можем выбирать нашу цель, решать, почему мы здесь и что нам следует делать с нашей жизнью. Это довольно близко к точке зрения экзистенциалистов, представленной Жаном Полем Сартром в книге «Бытие и ничто. Опыт феноменологической онтологии» (1943). Когда речь идет о таком объекте, как, например, стул или молоток, говорит Сартр, идея объекта предшествует его существованию. Он формулирует это следующим образом: сущность предшествует существованию. Что касается нас, разумных существ, – людей и умных маленьких собак, – то существование предшествует сущности. Мы способны и обязаны решать, какими нам быть.

Позиция Сартра стала непосредственной реакцией на детерминизм Спинозы. По мнению Спинозы, если ты помнишь, Вселенная представляет собой непреодолимую определяющую силу и самое большее, на что нам можно надеяться, – понимать ее и молча соглашаться. Спиноза считает, что способ избежать человеческого рабства заключается в понимании природы наших цепей. Если дать более приятную интерпретацию, нам необходимо понять, что мы – серфингисты, и лучший способ жить – двигаться вместе с волной, стать единым целым с ее величественной, безличной, безразличной энергией. Но Сартр говорит, что быть человеком – значит не скользить по волнам, а решить встать посреди бурунов, бороться с ними, а затем выбраться, даже по направлению к водовороту.