Как Петербург научился себя изучать

Наиболее важная тенденция, наметившаяся в конце 1920-х – начале 1930-х годов в экскурсионной работе, как и следовало ожидать, касалась содержания экскурсий. Теперь ожидалось, что все туры будут иметь четкий политический подтекст. Методички для работников культуры того периода изобилуют полезными советами о том, как включить в обычный маршрут нужное идейное содержание. Экскурсия в Этнографическом музее о первобытном человеке, если ее провести правильно, может доказать, что религия является плодом человеческого изобретения. Исаакиевский собор предоставлял прекрасную возможность обсудить церковное строительство, императорский двор и казнокрадство [Элиашевич 1930: 11–12, 19]. Однако включение в тур таких позитивных идей теперь представляло собой лишь один аспект более масштабной проблемы: контроля над информацией. Культурные организации хотели регулировать как то, что говорили гиды, так и (что важнее) то, что воспринимали туристы. К середине 1920-х годов авторы туристической литературы регулярно высказывали опасения по поводу того, что группы неправильно понимают реликвии прошлого. Они боялись, что, посещая выставку «исторических комнат» в одном из бывших императорских дворцов, туристы могут положительно отреагировать на образ жизни последних Романовых, восхищаясь той пышностью, которая давно исчезла. Будучи столицей старого царистского государства, Санкт-Петербург представлял в этом отношении особые проблемы. Помимо всех своих бывших дворцов и особняков, город изобиловал царскими памятниками. Как посетитель должен был относиться ко всем этим конным статуям, ангелу на вершине Александровской колонны посреди Дворцовой площади, множеству архитектурно значимых церквей? Некоторые из них можно было снести, но остальные требовалось объяснить. Одной из главных забот советских деятелей культуры в 1920-е годы стал поиск новых способов интерпретации старых имперских памятников и символов. Чтобы сделать предметы культа пригодными для людей нового века, их надо было каким-то образом вписать в контекст времени, очистить от опасных ассоциаций и наделить новым революционным значением. Российскую историю и, как следствие, ландшафт старой имперской столицы необходимо было переосмыслить, сделать его хотя бы в какой-то степени совместимым с новыми советскими формами идентичности, над продвижением которых работал большевистский режим.

Детская книга 1925 года под названием «В городе Ленина» прекрасно иллюстрирует эту проблему. В ней в художественной форме описывается поездка одного юного пионера в Северную столицу. Услышав, что отец собирается в командировку, Петька умоляет взять его с собой, чтобы посмотреть «город пролетарской революции, красный Ленинград» [Сурожский 1925: 7]. Когда по прибытии в старую столицу он выходит с Московского вокзала, то сразу же натыкается на конный памятник Александру III, созданный скульптором П. П. Трубецким. Это безнадежно сбивает его с толку: почему такая статуя выставлена напоказ в городе Ленина? Отец Петьки выходит из положения, произнеся следующую корявую фразу: «Ты видишь это чудовище? Это царь Александр, папа последнего Николая». Петька смеется и думает про себя: «Вот тебе и папочка! У него и у лошади одинаковое телосложение. Если бы вы поставили папу на четвереньки и усадили лошадь сверху, это было бы все равно» [Сурожский 1925: 19]. Затем он подходит поближе, чтобы взглянуть на цитату Демьяна Бедного, которая написана на табличке под лошадью:

Мой сын и мой отец при жизни казнены,
А я пожал удел посмертного бесславья,
Торчу здесь пугалом чугунным для страны,
Навеки сбросившей ярмо самодержавья

[Сурожский 1925: 19].

Проезжая по Ленинграду, Петька неоднократно сталкивается с подобными пережитками прошлого, но кто-то всегда вмешивается и помогает взглянуть на вещи под иным углом: его отец, местный отряд юных пионеров, который берет Петьку под свое крыло, или рабочий. Часто эти объяснения отражают значительные усилия по приданию знакомому памятнику совершенно нового значения. У Медного всадника, например, один из юных пионеров объясняет Петьке: «Лошадь – это революция, и царь хочет держать ее в узде». Другой мальчик добавляет: «Они держались 300 лет, но все равно не могли удержаться. Конь вырвался на свободу» [Сурожский 1925: 26]. Памятник, который долгое время воспринимался как дань имперской мощи, здесь получает новую революционную интерпретацию.