Как Петербург научился себя изучать

С сознанием того, что я приступаю к бессмысленной работе, я сел в своей камере за столик. Писал добросовестно, словно годовой отчет, писал долго. Все же, думалось, что-нибудь да дойдет до сознания Стромина. Мы ведь так верили в нужность своего дела, в его патриотический смысл, так любили наше дело! Мы боролись с московским ЦБК, которое хотело свести краеведение с его широкими задачами лишь к «производственному краеведению», исключающему из своей программы изучение прошлого края. Мы, ленинградцы, выдвигали тезис: край нужно изучать не краешком, а целокупно, только тогда краевéдение сможет превратиться в краеведéние… [Анциферов 1992: 354] .

Первые наброски, сданные Анциферовым, были полностью отвергнуты как никуда не годные. Наконец, после нескольких месяцев одиночного заключения, следователю, приехавшему из Москвы, удалось вытрясти из него следующее блеклое признание: «Признаю себя виновным в том, что всюду, куда меня ни посылало ЦБК, я настаивал на необходимости изучать прошлое края, и в этом я расходился с пропагандой производственного краеведения» [Анциферов 1992: 362].

Представление о том, что Ленинград был своего рода оперативной базой для буржуазных краеведов, географическим центром оппозиции Москве и ее политике, часто всплывало на допросах в том числе и потому, что следователи надеялись связать краеведов с другой группой подозрительных интеллектуалов с севера. В 1929 году был арестован ряд академиков и сотрудников Академии наук, ставших жертвами кампании, которая, подобно нападению на «историческое» краеведение, заключалась в стремлении подчинить относительно независимую организацию. Академия наук упрямо решила остаться в Петрограде, после того как правительство переехало в Москву[265]. Хотя она согласилась сотрудничать с властями, оказывая научную поддержку государственным экономическим инициативам, она, как показала Вера Тольц, неоднократно сопротивлялась официальному вмешательству во внутренние дела, такие как прием на работу и выборы в 1920-е годы [Tolz 2000: 40–41]. До 1927 года в академии вообще не было партийной организации, и даже в марте 1928 года только семь из более чем тысячи ее сотрудников являлись полноправными членами партии, к тому же в основном они занимали неакадемические должности низкого уровня[266]. По мере того как темпы культурной революции ускорялись, на академию оказывалось все большее давление с целью исправления этой ситуации. В частных беседах с ее руководством правительственные чиновники наконец стали предлагать конкретных кандидатов на звание академика. В течение 1928 года постоянный секретарь академии Ольденбург и ряд других политически умеренных членов на официальных и неофициальных встречах пытались договориться о компромиссе. В конечном счете представители властей согласились разрешить академии ввести в штат новых беспартийных ученых при условии, что она также проголосует за обновленный список коммунистов. Это с трудом достигнутое соглашение вызвало яростные дебаты в стенах самого учреждения, причем многие ученые по-прежнему выступали вообще против любого компромисса по вопросу назначений[267]. Когда в январе 1929 года состоялись выборы, было подано столько протестных голосов, что трое коммунистов поначалу не прошли. В панике президиум Академии наук немедленно созвал второе заседание генеральной ассамблеи и протолкнул петицию, в которой просил Совнарком разрешить провести повторное голосование. В конце концов с нарушением всех установленных процедурных норм были проведены новые выборы, и три кандидата, о которых шла речь, все-таки прошли, но такая запоздалая победа едва ли смогла удовлетворить власти. Академия наук доказала, что способна на настоящий вызов. Как и следовало ожидать, множились призывы полностью закрыть эту организацию или по крайней мере коренным образом ее реформировать.