Как Петербург научился себя изучать

Краеведение вышло из этого состояния дремоты только во время хрущевской оттепели. Как и многие другие культурные традиции, полностью или частично подавленные в сталинские годы, оно приобрело новую жизненную силу, когда после смерти вождя в 1953 году начали сниматься ограничения на общественную жизнь. Не забытые до конца формы активности, творческого самовыражения и академических исследований, процветавшие в 1920-х годах, оказались важными латентными моделями, поскольку Советский Союз вступил в период сравнительной либерализации, а гражданское общество продемонстрировало некоторые начальные признаки возрождения. В случае с краеведением, как и со многими другими сферами деятельности, важную роль в возрождении к нему общественного интереса сыграли исторические публикации. Через год после того, как Хрущев произнес на XX съезде партии знаменитый «секретный» доклад, где осуждался культ личности Сталина, в профильных журналах начали появляться статьи о прошлом краеведческого движения[274]. Хотя авторы статей не могли объективно рассказать о событиях конца 1920-х и начала 1930-х годов, они напомнили читателям, что краеведение когда-то было очень популярно и обладало авторитетом. Это наследие и связанное с ним понятие были достойны возрождения, такая деятельность предлагала энтузиастам хорошие возможности для самореализации. По всей стране резко возросло участие активистов во всевозможных местных проектах, включая экологию, природоохранные работы и изучение региональной истории. Все подобные занятия в послесталинские годы, как правило, рассматривались как формы краеведения. После чисток и разгрома культурных учреждений 1920-х годов разногласия и споры, которые когда-то разделяли защитников наследия старины, организаторов экскурсий, краеведов и других местных активистов, вообще перестали казаться актуальными. Во время долгого затишья краеведения практически всеобщее признание получили широкие трактовки понятия, когда-то выдвинутые некоторыми фракциями в ЦБК. К этому времени уже стало очевидно, что этот термин охватывает обширный спектр научных подходов и культурных мероприятий.

В послесталинские годы власти рассматривали краеведение в целом как безобидную или, возможно, даже позитивную форму досуга для советских граждан, хобби, которое могло воспитывать и прививать чувство патриотизма. Следовательно, как отмечали в своей статье Л. Я. Лурье и А. В. Кобак, контроль, применявшийся к исследователям, как правило, был менее строгим, чем в таких областях, как советская история. Для молодых ученых в 1960-е и 1970-е годы краеведение служило своего рода спасательным люком, убежищем от идеологического давления, где «было позволено больше» [Лурье, Кобак 1993: 26]. В то время как другие писали о военных и трудовых победах, краеведы изучали обширные участки вытоптанной дикой природы и заросшие фундаменты средневековых церквей, проявляя фанатичный интерес к работе по сохранению памятников старины и ностальгическую привязанность к дореволюционному прошлому, которые плохо сочетались с общепринятыми советскими ценностями и государственными приоритетами. Как и в 1920-е годы, в годы оттепели и после краеведение несло в себе скрытую угрозу. Хотя оно часто воспринималось как безобидное выражение любви к Родине, оно потенциально могло вызвать протесты против властей и системы централизованного планирования. Почему государство решило уничтожить тот или иной памятник? Как оно могло безжалостно разрушать окружающую среду в той или иной области? В каждом случае, если местный краевед повышал голос, он неизбежно атаковал саму суть власти. Все директивы исходили из Кремля. Массовая критика любого аспекта планирования подразумевала сомнение в фундаментальном предположении системы: центр всегда знает лучше.

Даже в Москве после смерти Сталина в соответствии с этой общей закономерностью возродился интерес к краеведению. Москвичи, начавшие изучать местную историю, быстро узнали о памятниках, утраченных в результате сталинских строительных проектов в 1930-х годах, о бессмысленных актах вандализма, совершенных различными государственными учреждениями, и уникальных региональных традициях, забытых в стремлении создать единую национальную «советскую» культуру. Многие стали рассматривать центральное правительство как своего рода враждебную оккупационную силу, занимавшуюся бессмысленным разрушением города, который они любили. Как это ни парадоксально, но даже в самой столице росло недовольство центром. Многим гражданам власть стала казаться настолько сфокусированной в одном центре, правящие партократы – настолько чуждыми и непонятными, что все находившееся за пределами кремлевских стен почти в равной степени рассматривалось как часть периферии.