Как Петербург научился себя изучать

Укорененность краеведения, тот факт, что оно казалось настолько органично связанным с давними отечественными культурными традициями и общественными дискуссиями, позволили специалистам на начальном этапе легко представить себе эту дисциплину как обладающую сложной предысторией. В 1920-х годах, как уже было отмечено, исследователи, связанные с Центральным бюро краеведения, начали оглядываться на предыдущие столетия в поисках возможных предшественников. Как правило, осуществленные ими идентификации принимались последующими поколениями краеведов и в некоторой степени даже населением Российской Федерации в целом. Россияне сегодня часто относят исследователей отдельных географических местностей XVIII и XIX веков к категории краеведов, особенно если считают, что их работа каким-то образом продвинула развитие «путеводителя» как литературной традиции.

Утверждая, что краеведение во многих отношениях представляет собой сугубо русскую дисциплину, подчеркивая тот факт, что оно возникло в результате давнего внутреннего культурного диалога, что оно отчасти определялось его ассоциацией с литературной формой, которая с конца XVIII века пользовалась значительной популярностью у российских читателей, я не хочу сказать, что эта дисциплина полностью лишена иностранного влияния и не имеет иностранных предшественников. Конечно, пример Heimatkunde в Германии сыграл свою роль в появлении краеведения в России. В первые два десятилетия ХХ века российские педагогические журналы регулярно публиковали статьи о движении за изучение родины в Германии и поощряли отечественных педагогов к проведению соответствующих реформ. Когда чиновники Комиссариата просвещения предприняли шаги по организации Первой конференции научных обществ по изучению местного края в декабре 1921 года, они, вполне возможно, отчасти думали о той положительной роли, которую Heimatkunde стала играть в провинциальной культурной жизни Германии, о том, как немецкие региональные общества создавали, развивали и содержали музеи, возглавляли кампании по сохранению ценностей и реализовывали важные образовательные инициативы. Они явно надеялись, что, объединив добровольные культурные и научные организации, существовавшие на всей советской территории, они поддержат аналогичную модель развития.

Важно отметить, однако, что влияние Heimatkunde на краеведение не выходило далеко за рамки таких первоначальных контактов. В начале 1920-х годов, по мере роста значимости и престижа российского краеведения, когда сам термин «краеведение» начал приобретать свои современные коннотации, расширяясь за счет включения движений и групп, изначально не связанных с Центральным бюро и его филиалами или, если на то пошло, с дореволюционным педагогическим родиноведением, исследователи в значительной степени перестали ссылаться на немецкую Heimatkunde. Политические обстоятельства несомненно сыграли в этом сдвиге свою роль. После революции российские педагоги и деятели культуры постепенно потеряли контакт с коллегами и друзьями в Западной Европе, у них больше не было такого легкого доступа к текущим публикациям из-за рубежа, диктат большевистской идеологии часто мешал им признавать связь между их работой и культурными или научными тенденциями в капиталистических странах Запада. Однако также представляется вероятным, что советские краеведы перестали говорить о Heimatkunde, потому что по мере расширения концепции того, что представляло собой краеведение, связь между этой формой региональной науки и ее немецкой предшественницей стала казаться более слабой. Лишь некоторые из элементов и тенденций, начавшие в 1920-х годах определяться как формы краеведения, возникли под влиянием Heimatkunde. Ряд подходов к локальному исследованию, которые развивались в России, включая, в частности, формы экскурсионной работы и охраны памятников, практикуемые в Санкт-Петербурге и Москве, возможно, казались многим специалистам несовместимыми по духу с немецкой провинциальной наукой.