Как Петюня за счастьем сходил (СИ)

До одури нацеловавшийся и до полусмерти зацелованный Петюня лежал у Панкратова под боком, отсчитывал отдававшийся в ладони ритм его сердца и прислушивался к размеренному дыханию Панкратова. Он как-то красноречиво заснул после оргазма, что вызвало у Петюни предательскую дрожь умиления; в носу защипало, глаза увлажнились. И ничего это были не слезы! – возмущенно подумал Петюня, воровато вытирая влагу в уголках глаз. Просто он очень сильно сжал глаза, вот и надавил сильнее нужного на слезные железы. Мужчины не плачут по таким сентиментальным поводам, вот. Вздохнув, он соскреб себя со столь соблазнительно нагретого местечка и лениво пошел сначала в ванную, а затем на кухню. На кухне он пришел в ужас.

Панкратов проснулся как-то вдруг от острого чувства одиночества. Петюни в квартире не было. Панкратов, стоявший в прихожей в чем мать родила, мог очень хорошо убедиться. Недоуменно озираясь еще раз, он ждал, что сейчас этот дурацкий розыгрыш окончится, и Петюня вывалится на него… да хоть из шкафа, но по крайней мере он появится. Но Петюни не было. Панкратов медлительно натягивал джемпер, до невозможности растягивая мгновения, и пытался не думать о том, куда делся Петюня. Он уже надевал мокасины, когда в замке повернулся ключ и в прихожую ввалился растрепанный Петюня с распухшими губами, кучей засосов на шее, которые этот мелкий свин даже не почесался как-то замаскировать, и двумя здоровыми пакетами из супермаркета в руках. Панкратов, уже готовившийся спустить на него всех собак, проглотил все слова, молча скинул обувь, взял пакеты из Петюниных рук, куце клюнул его в губы, что при очень сильном и необоримом желании можно было преподнести как поцелуй (Петюня хотел очень и очень сильно и необоримо и воспарил на седьмое небо от счастья) и отнес пакеты на кухню. Петюня помялся в прихожей, пока Панкратов ставил пакеты, а потом убирался из кухни восвояси, а потом залетел на кухню и рванулся делать кофе. Настоящий турецкий. Подумав, он все же плеснул туда бальзама, накидал в вазочку сладостей, поставил все это на поднос и поволок Панкратову. Петюня поставил поднос на столик и скромно примостился рядом с Панкратовым.

Панкратов любовно посмотрел на Петюнины хлопоты и принялся за печенье с жадностью, слишком о многом сказавшей Петюне, и он, не отводя глаз любовавшийся своим (теперь уже точно своим) Панкратовым, огромным волевым усилием заставил себя пойти на кухню. Одним скуденьким печеньем сыт не будешь, нужно что-то солидное, что Петюня и принялся творить, натирая вырезку базиликом и имбирем, выкладывая в сотейник и обкладывая затем овощами. Час максимум – и Панкратов будет Петюнин весь, с потрохами.

Петюня поднял глаза и недоуменно посмотрел на Панкратова, самоуверенного, решительного Панкратова, топтавшегося у дверей кухни. Он посмотрел на духовку, на Петюню и сказал:

– Что у тебя с Подольским?

Петюня надменно выпрямился, величественно посмотрел на него и ответствовал:

– Неужели ты обо мне настолько невысокого мнения, что подумал, что я могу оскорблять его перепихом с тобой или тебя перепихом с ним?

Панкратов слегка опешил, похлопал глазами, невольно улыбнулся, кивнул головой и убрался в комнату. Петюня бессильно опустился на стул и вцепился в волосы руками.

Спустя некоторое время полностью ублаженный Панкратов лежал, легонько поглаживая Петюню, тихо улыбался в полудреме и слушал Петюнино сопение под боком. Мелкий пакостник, казалось, чуть ли не впервые в жизни дорвался до секса. А может, у него и не было настоящего секса? Панкратов на этих мыслях внутренне приосанился, расправил плечи, хмыкнул над своим самолюбованием и, вздохнув, закрыл глаза.

Утром Петюня вис на шее Панкратова, выклянчивая еще один поцелуй, который Панкратов с напускной неохотой ему даровал. Панкратов уносил на работу изрядную усталость и на быструю руку состряпанные Петюней сандвичи. По секрету, Панкратов уже с особым тщанием лелеял мысль о том, как он ими в обеденный перерыв насладится. Не расстегаи, конечно, но и не пресные Панкратовские бутерброды.

Петюня дико хотел спать, но эйфория, певшая глорию в каждой клеточке его тела и в роскошнейшей полифонии наполнявшая его счастьем, помогала ему держаться весь день. Господин Подольский удивленно приподнял брови и насмешливо-ласково-одобрительно улыбнулся. И только к вечеру Петюня заметил, что господин Подольский был каким-то скованным, блеклым и подозрительно молчаливым. Последний в тот день кофе присмиревший и оробевший Петюня ставил перед ним, встревоженно ища в его лице ответ на свои подозрения и переминаясь с ноги на ногу.

– Благодарю вас за кофе, это то, что мне сейчас надо. Вы можете идти, Петр Викентьевич. Надеюсь, вы не забудете о том, что вы разумный молодой человек, знающий себе цену.