Как полюбить вино. Мемуары и манифест

В Бургундии никуда не деться от терруара. Он определяет ландшафт, культуру, экономику, социальную структуру, даже фольклор. В Пюлиньи он представляется загадочным, на холме же Кортон, напротив, прямо-таки бросается в глаза… Эта глина и этот обрывистый холм, обращенный на юго-запад… Corton-Charlemagne обладает неповторимой индивидуальностью! В отличие от рафинированного и резкого с фруктовой кислотностью Puligny или мягкого либо рыхлого Meursault, холм производит нечто терпкое и кремневое, почти плотное в молодости, от которого определенно путается язык. Некоторые называют его шабли Кот-д’Ора: шабли гран крю, говоря иначе. Как и великое шабли, оно может вступать в период без шарма и оставаться там шесть, семь, может быть, десять лет. Слово «шарм» вряд ли можно считать подходящим для такой насыщенной, сухой, менее фруктовой и более минеральной винной загадки.

Таковы краткие очаровательные зарисовки, которые наглядно отражают ключевое бургундское понятие: терруар есть судьба, а великое Corton-Charlemagne – это что-то вроде белой вороны среди своих собратьев белых бургундских. Возможно, приведенный отрывок не предназначен для аудитории, которая понятия не имеет, что узкая полоска земли на востоке Франции под названием Кот-д’Ор является родиной самых известных красных и белых бургундских вин или что Шабли также входит в состав Бургундии, хотя и находится на некотором удалении от Кот-д’Ора. Но, невзирая на это, Джонсон подводит читателей к самой сути этих вин и демонстрирует глубокое их понимание, которого нельзя добиться лишь перечислением ароматов и вкусов. Вино достигает величия именно как выражение общей культуры, а не будучи вынужденным давать ответы под светом прожекторов дегустационного зала.

Кокетство

Я никогда не планировал профессионально заниматься вином или едой. Мне нравилось есть и пить, однако и в голову не приходило, что этим занятием можно зарабатывать на жизнь. Даже мысли не возникало попробовать. Я поступил в магистратуру в Остине, намереваясь стать профессором колледжа. Но, как бы сильно меня ни привлекал Остин, я понял, что жить там постоянно не смогу.

Мои грезы об академическом будущем растаяли как дым в связи с экономическими трудностями начала 1980-х годов и прогнозами скудных перспектив гуманитарных наук. Я пришел к печальному выводу: даже такому, как я, прилежному студенту с живым умом переворот в американистике не совершить. Полученное мною качественное всестороннее образование позволяло мне сочетать традиционные академические дисциплины вроде истории, литературы и искусства с предметами поп-культуры – телевидением, жанровыми книгами и едой. Я научился по-разному смотреть на окружающий мир, подмечать исторические и культурные закономерности, и это оказалось очень полезным в последующей жизни. Если бы я захотел продолжать академическую учебу, то сумел бы успешно впитывать и анализировать информацию и на шаг опережать остальных студентов, может быть, даже вдохновлять их. Однако страх при мысли о том, что я не могу предложить почти ничего оригинального, заставил меня понять: спокойное академическое будущее, нарисованное в моем воображении, – стабильность, обеспеченная бессрочным контрактом, дни, проводимые в заставленном книгами кабинете, совместная работа с увлеченными студентами, внимающими каждому моему слову, – мне не светит. Вместо этого передо мной маячил путь в докторантуру, вымощенный страхом, за которым следовали наполненные тревогой годы, в течение которых я отчаянно хватаюсь за временные предложения в местах, где мне совершенно не хотелось бы жить.