Как слышно

Аня села на лавку и скрестила руки, укутавшись покрепче в меховую куртку.

– Ты и раньше предупреждал, что приедешь, а потом…

– Меня же избили. – Глеб сел рядом. Оба вперились в табличку. – Я присылал тебе фотку, в конце концов.

– Прости. Казалось, типа из той жизни ничего в эту не попадает. И попасть не должно. Не верилось.

– Ну вот, попало. Не знаю, почему ты не говорила конкретно. Я бы понял.

– Что? Про Алекса?

– Допустим.

Аня прищурилась. Спросила:

– Сам-то догадываешься, в какой момент я решила, что хватит?

– Нет.

– Я же в курсе, кем ты работал летом. На кого.

– В баре.

– Не только в баре.

– Угу.

Глеб накинул капюшон парки. Февраль и есть февраль, нигде не приветливый, везде по-своему быкует, даже если без мороза и лишь слякотью грохочет, как по тому стародавнему календарю, на который ориентировался классик.

– Маякнули обо мне отцу твоему? – поинтересовался Глеб, хотя уже чувствовал, что бессмысленно, что сам по-любому крайний.

– Нет. Твой дружище сообщил, Володя. Мы с ним в конце августа переписывались, потому что я переживала, типа тебя заставляю… ты понимаешь. И вот он похвастался мило так, что пристроил.

– Володя… Да. И снова ты мне ничего не сказала.

– А что выяснять в переписке? Ты бы оправдывался: все ради тебя и так далее.

Глеб усмехнулся, хотя ему было совсем не смешно. Автоматом хохотнул, рефлекторно.

– Так оно и было ради тебя. И сейчас так же.

– Но! – Аня встала со скамейки, вся раскрасневшаяся. – Что это за дерьмо – ради меня помогать тем, от кого я свалила?

– Это наверняка были разные люди.

– Разные? Одни и те же люди, твою-то мать! Которых не должно быть никогда и нигде у власти.

– И моей мамы тоже. Угу. – Глеб поднялся вслед за Аней.

Аня замолчала, у нее чуть заслезились глаза, то ли от холода, то ли от гнева. Глеб и вправду последнее время склонялся к тому, что его мама не должна. Мечтал, что ее уволят или она уволится.

– Тогда, – продолжил он, – я просто решил приехать к тебе любой ценой, реально, не вру.

– Да ну, не бывает никакой любой цены. Цена – она всегда определенная: либо приемлемая, либо нет. Идеи вон у всех прекрасные, если послушать. Все строят город-сад. А если посмотреть, какими инструментами на стройке пользуются, – сразу понятно, где маньячище.

– А что, если я сам как инструмент последнее время? – невольно вырвалось у Глеба.

– Мы все инструменты. Кто не слуги – те рабы, как говорится. Вопрос, чему служить. Должен быть у каждого выбор, каким богам. В этом суть.

– Еще, видимо, суть в том, чтобы быть язычницей и крестик носить, – съехидничал Глеб.

– Да. Чтобы и крестик носить, если хочется. И позерством не заниматься…

Глеб закатил глаза.

– Позерство – писать как бот, что ты рада видеть, когда на самом деле хер там, – процедил он.

– Слушай, я устала, но мне правда приятно, что ты приехал. На Рейн можем завтра сходить уже, не против?

– Завтра?

– А у тебя планы?

– Не думаю, что останусь ночевать, – сказал Глеб, осознавая: да, не останется. Сольется в ночь, в никуда, блуждать по извилистому прирейнскому полису, но ночевать в одном доме с Аней и ее новым парнем себе не позволит.

И он действительно ушел спустя час, после того как они ненадолго вернулись за его вещами. Он еще скачал несколько карт, спешно выпил пахучего лавандового чая с бретцелями. Чая, естественно, из пластиковой кружки. «Вшш-пшш», – зудело в ушах громко, подначивало торопиться. Аня дала в дорогу свитер крупной вязки со словами: «Раз ты такой упрямый, хоть не мерзни». Глеб спросил:

– Сама связала?

И Аня призналась, что больше модой не увлекается, не шьет, а планирует поступать на финансовый, и до Глеба вдруг дошло, что вся злость на нее, которая вскипела там, на площади с фонтаном, бестолковая, что из друзей он ее удалять не будет, и на день рождения напишет поздравления с туповатыми смайлами-рожицами, и получит в ответ допотопные смайлы-скобки, и еще пару раз ей что-то напишет, может быть, даже важное, а может, и пару раз обругает ее в сердцах, утром, стоя в душе, прифантазирует, как бы объяснил ей, что она неправа была и почему вела себя сущей шизой, но потом забудет, скажет: харэ, она ведь в целом-то хорошая, тем более как тогда в мае было прекрасно!

– Спасибо, – произнес Глеб, прежде чем отвернуться от крыльца и зашагать с чемоданчиком в сторону фахверкового квартала.

Аня ответила:

– Не за что.

Дарквейв

Пока Алекс посапывает на краю дивана в мансарде, Аня ложится рядом и включает в наушниках гранж. Низкая громкость. Тяжелое теплое одеяло.

Пока Аня слушает гранж, засыпая, мама Глеба врубает пластинку: у нее то ли свирепый праздник, то ли горе веселое, и хочется танцевать, пусть под скорбный трип-хоп – других пластинок, увы, не нашлось. Пустовата детская в московской хате. Да уже и не детская.

Пока мама Глеба, вскинув руки, танцует одна под пластинку, Глеб выходит к берегу Рейна, травянистому и похожему на сельский пейзаж второкурсника-живописца. Ищет Глеб глазами, где бы отлить, но неловко, запускает в наушниках джаз и топает дальше. Медленно течет густая вода. Качаются у берега подснежники.