Как слышно

Пока Глеб опять слушает свой джаз… он меня, если честно, им задрал. Лучше бы «Бульвара Депо» включил, ей-богу. Так вот, Глеб, как дурак, блуждает, а я ставлю музыку холодную, словно тот же февральский Рейн. Низкий женский вокал, электронщина, швейцарская меланхолия. Жанр – дарквейв или постпанк, но скорее все же дарквейв. Сейчас только такое слушать и тянет. У меня примерно на пару недель позже, чем у Глеба. Я дома на Речном. Еле-еле пишу. Из окна видно трубы котельных. Снег на соседней крыше подтаивает. Последние дни зимы. Ботинки сохнут на батарее. Хочется тоже целиком покрыться панцирем из батарей. Стать эдакой бетонной грелкой. Не до писанины. Я выпросил сдвинуть дедлайны, а у многих, по ходу, сейчас буквальные линии смерти. Знания о них возвращаются каждый день противоречивыми сообщениями. Еще запахи – то ли крови, то ли промокшей крупы-овсянки. Может быть, они долетают через экран, через осознание того, что, видимо, где-то на земной изнанке сдвигаются тектонические плиты. Из-за странных запахов я стал много времени проводить под душем, драить с мылом лицо, спиртовать руки, несмотря на уже полнейшее бесстрашие перед вирусами, и какие вирусы, какие книги, будет ли вовсе о книгах не стремно вякать, будут в падиках тюрьмы или на улицах танки, будут ли нормальные слова хотя бы в этом абзаце?

Точно неясно, вдобавок больше нет никакого чувства рутины, хотя я бы никогда не желал так ее победить и вполне согласен на нудную жизнь, лишь бы не бояться… Вот бы куда спрятаться, кажется, герметичность недооценена, и круто писать про насосы либо, как те мужики в баре, назначиться завсегдатаем одной пивной, но теперь ведь потому и страшно, что всю дорогу прятался. За окном друг другу что-то кричат школьники. Даже их бодрое утро звучит визгливо и жалобно.

Ясно неточно: Глеб тоже будет обескуражен, мы оба с ним любим всякую герметичность, хоть и в разной степени, из нас никто подобного не предполагал, разве что мама Глеба, но, кстати, и она не верила, а вот Анины родители, пожалуй, верили, тем не менее о них многое неизвестно, и в целом пора что-то делать, нельзя просто тупить в душе и торчать перед экраном… Как говорится, сколько таких по весне оттаяло, правда, с нынешними заморозками, похоже, и это вряд ли. Сайт авиабилетов еле грузится. Красные иконки скидок где-то затихарились.

Точно ясно: Глеба надо спасать, и хорошо, что есть у меня еще открытая виза, которая ни разу не пригодилась за пару лет карантинов, отложенных встреч, полетов, поездок, заказанных на дом продуктов и роллов из ресторанов, когда по деньгам фартило. Сайт неподатлив, встал в позу. В смартфоне последний исходящий звонок был родителям, два дня назад.

– Алло! Здравствуйте, подскажите, пожалуйста, у вас есть билеты на двенадцатое февраля? Меня интересует рейс Москва – Дюссельдорф! – говорю я.

– Добрый вечер. Знаете, я бы на вашем месте не планировал так сильно вперед, – говорит незнакомец из службы поддержки.

– Мне не вперед, а назад. На двенадцатое февраля двадцать второго! – говорю я.

– Это прошедшая дата. Как вы себе это представляете? – говорит незнакомец из службы поддержки.

– Прекрасно представляю. Мне надо попасть к чуваку, о котором я пишу книгу. То есть у меня в книге двенадцатое февраля вот прямо сейчас идет.

– Так, подож… вы что, сумасшедший?

Гудки.

Сестры и братья! Прошу, нарулите мне кругленькую сумму в бизнес-класс, потому что сегодня поездки в прошлое популярны, особенно у писателей, а я и не совсем писатель, просто Глеб уже с берега реки ушел и бродит в квартале ястребов, где тусуется у мусорки стая крыс, где синькой растеклись граффити на стенах, предупреждают: крысам приелся мусор, в рационе люди желательны, а мы с Глебом старались как можно дольше этого не знать. Вай-фай около денерной требует пароль. За Кайзерсвертом охровая заря занимается, высвечивает изумрудность города.

О, сила краудфандинга! Ты не по душу тех, кто забивает болт лишних часов спокойствия на личный бренд, поэтому ссуды в моем случае, равно как и любви, достойна только мама; но самолетов в прошлое, увы, нет, и я просто иду на трамвай к туману. Выхожу и сразу ловлю такси, прямиком в район крысиных улочек. Несет жареным из лавки индийских специй. Задувает шафраном в открытую форточку дряхлой тачки.

Глеб, мой герой! Едва ли, конечно, есть в тебе изрядная доля героического, но так уж сложилось, что по-русски главный персонаж и совершающий подвиги человек называются одинаково; твой утренний подвиг был купить батон и сок, уломать еще сонного продавца-баварца разменять сотенную купюру, и ты жуешь теперь, аккуратно стягивая бумажный пакет, чтобы не запачкать пыльными руками булку, сидишь на чемодане между спортивной площадкой и старой многоэтажкой, откуда вот-вот выйдут немцы в первом поколении изучать немецкий, оттачивать сленг, разгребать вчерашние шабаши в альтштадте, водить «у-баны», которые ты так надеялся найти, прежде чем нужда заставила справить себя в кустах неподалеку от речки. Я выхожу из такси. Ты отряхиваешься от хлебных крошек.