Как слышно

– Из таких людей, которые что угодно могут. Мне кажется, ты виновата в том, что он умер. «Вы и убились». Или как там?

– Глеб! Глеб, ты что, милый

шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

нашел, на кого бочку катить. Я же не дура, да, мы ругались, только это не значит…

Мама, тормознув на полуслове, корчит недовольную гримасу.

– Пойдем домой, – вздыхает она.

шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

Я думаю, это особенность места, которое ты считаешь домом, – в нем не так очевидны перемены, как бросается в глаза все, что было и раньше, и давно, все, что словно бы навсегда. В своей детской – той, которая уже не совсем детская, – Глеб смотрит на бельевую сушилку. Он вспоминает, как впервые сам постирал и развесил вещи. Тогда тоже стояли февральские морозы и чудилось, что из-за холода белая майка со значком ордена тамплиеров никогда не высохнет. Она и сейчас в шкафу висит, хотя пора отдать или выкинуть – Глеб давно из нее вырос. Отсутствие пластинок и проигрывателя он вовсе не замечает, взгляд цепляется за чуть посеревшую от времени поверхность икеевского стола, за его бежевые сколы, точно от якоря: да, опять уютно-одинокое морское дно, рифленый торшер. Торшер тогда отец покупал. Он стоял с торшером в обнимку, довольный мужик, чуть округлый, вылитый физрук, а не бывший военный. Военный с аляпистым шиком – не дружите с ним, говорили, наверное, про него когда-то коллеги, этот безвкусный транжира сдаст вас, случись чего, потому что врать не умеет. Но как можно без него? Теперь Глебу правда хочется зарыдать. Но он все равно не может.

– Иди сюда! – зовет мама на кухню. – Утку будешь?

– Нет, не буду.

И кухня навсегда. Мама когда-то давно гоняла здесь в отцовской футболке, фиолетовой, которая была ей велика. Отец же тем временем варил кофе, на старой еще, газовой плите с четырьмя свинцовыми глазами-конфорками. Смутные воспоминания, но у Глеба дрожат руки, когда он садится напротив мамы, вдруг неожиданно повеселевшей. Она заказала утку по-пекински. У нее теперь кругом палочки вместо вилок.

– Итак, новости! – Она вскидывает победно руки. – Мы сто процентов останемся здесь. У меня повышение выйдет скоро. И без губернаторства. Лучше. Я перевожусь в отдел, скажем так, федерального курирования науки.

– Науки? Но ты же и в универе не доучилась. – Глеб пожимает плечами.

Мама как будто пританцовывает возле микроволновки в такт мерному жужжанию, в такт вращению нарезанной утки внутри печи.

– Зато ты выучишься! Будешь мне помогать! – Она смеется. Почти ржет. На лице-маске закатываются блестящие глаза. – Я министром скоро, может, стану, годика через два. Ты не понимаешь, что ли? Мы будем главные! Главные, Глеб! И все у нас будет! Министром!

Отец однажды, подвыпив, сказал Глебу, когда ему было уже двенадцать и первые волосы на лобке удивляли не меньше новых предметов в школе: «Главное – мой как следует промежность, яйца. И вытирай тщательно. Следи за гигиеной. И все у тебя будет».

– Мама! – Глеб резко встает из-за стола, прерывает ее поток восторга. Она замолкает, улыбаясь. – Ты понимаешь, что ты сука?

– Но я в любом случае твоя мама, – отвечает она абсолютно спокойно, без удивления или ярости.

Глеб шагает в прихожую, одеревенелый, торопливо одевается и уходит. Мама что-то кричит вслед, но он не слышит

шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

Вечерняя пробка на проспекте рычит, перебивает шум в ушах. Беспроводные наушники Глеб взять не успел. Да и не нужны они, не слушается музыка, попадает куда-то мимо нервов. Город встречает радостным предвкушением весны, кустами рябины, светом всех оттенков, таким вездесущим, каким лыбится только Москва. Слоняясь, Глеб рассматривает лицо района, который – опять же – баюкает, будто ничего не изменилось и никогда не изменится. Мелькает зеленое платье невесты у Дворца бракосочетания, нищие высматривают в толпе пассажиров метро мимолетное счастье, спят собаки возле церкви. Мама надрывается в сообщениях, то сердится, то оправдывается, что не обязана скорбеть по бывшему мужу так же, как он по покойному отцу. Но она пишет, не звонит, и Глеб отвечает, что у него отныне есть собственная квартира. Мама напоминает ему, что он пока несовершеннолетний. Глеб парирует, что несовершеннолетним осталось быть меньше полугода. Он сворачивает с проспекта, город все так же лыбится, и за кварталом панелек стонет уходящая электричка.