Как слышно

– Завтра, – уточняет Глеб.

– Да.

– В День всех влюбленных.

– Да. Получается, так.

Тетя Вита напоминает Глебу домовенка Кузю из олдскульного мультика. Ее прическа похожа на веник, но именно с этой, почти незнакомой лохматой женщиной, среди рассады и запаха сырой земли, Глебу спокойно настолько, насколько может быть спокойно человеку, у которого умер отец. Если честно, как такового горя Глеб не чувствует. Он просто не понимает, что должен чувствовать, и не до конца верит в то, что с ним происходит. Часы с маятником бьют семь вечера, прерывают ненадолго монотонный шум в ушах. Шум – сломанный телик, не иначе.

– Я останусь у вас сегодня? – спрашивает Глеб, обнимая стакан с водой липкими, до белесой красноты обмороженными ладонями.

– Что мама сказала?

– Чтобы я шел домой. Но я ответил ей, что мы увидимся после похорон. Мне уже скоро восемнадцать, в конце концов.

шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

Утро наступает резко. После выпитого по настоянию тети Виты корвалола Глеб просыпается раньше, чем хочется. День всех влюбленных мигом становится днем раздражения и брезгливости. Не скорби. Бегом в душ: ванна слишком скользкая, а полотенце слишком тонкое, как тряпка. Потом во рту зубная паста самой похабной марки, и уже до завтрака в дверях появляются силуэты, на вешалках – шапки, и снова заволакивает шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

– А покрывало есть у вас?

– А вот брошюрка…

– Черенок, не забудь, поточи, завтра на рыбалку!

Деловитые агенты и могильщики гундосят, без толку суетятся. Снаружи ждет маршрутка-катафалк. «Теперь едет не за мной, а со мной», – думает Глеб. И родственники не лучше похоронщиков. «Ой, а тебе, может, шарфик? Ветер сильный». Или, наоборот, кто-то в кожаной кепке, ехидно: «Чего мамка-то, не пришла, да?»

Глеба тянет улыбаться назло всему. И даже смеяться. Даже рассказать анекдот, как перед экзаменами, когда одноклассники трясутся, словно куски холодца. Вот и у него противный экзамен впереди. Надо будет отмолчаться, не дать психа, надо будет после что-то съесть так, чтобы не вырвало. Пустырь кладбищенский на повороте возникает резко, как если бы снежную лесополосу, маячившую за окном добрых полчаса до этого, вырвало с корнем

шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

Глеб, стоя на хрустком снегу с подмороженными гвоздиками в руках, думает, что смерть не страшная совсем, а просто очень противная. Боль и сыровяленое что-то.

Потом, во время трапезы, Глеб честно старается заплакать, но не может. Внутри копошится только желание травить матерные анекдоты. Только безостановочно материться. Чужие, по-крестьянски сохлые старухи – Глеб их первый раз в жизни видит – орут навзрыд после двух рюмок, а он сам не может пустить и рептильной одинокой слезы, давится пирогом на углу стола.

– Семь лет не женишься, – басит сзади кто-то, видимо, очень умный.

Ответить сил не нашлось. Одно отвращение, и все ненастоящие. Манекены. И он тоже, но хотя бы понимает это. Мама пишет уже без наезда, спрашивает, где да как, волнуется. Глеб сморкается в салфетку. Похоже, ноги на кладбище промочил не зря. Надо к маме пойти, думает. Не в пустой же квартире отсиживаться. Не у тети Виты же куковать, прятаться от шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

Мама бродит одна, шатается кругами в треугольном скверике возле дома, как будто гуляет с невидимой собакой на невидимом поводке. Я не знаю точно, почему они встретились именно там, но предполагаю, что так захотел Глеб.

Обнялись молча, кратко.

– Когда ты ел последний раз? – звучит самый банальный из арсенала маминых вопросов.

Несмотря на идеально уложенные кудри, она выглядит старше, чем обычно. Дело не в темных морщинах, которые и прежде давали о себе знать, собрались однажды на бессрочный митинг по обоим флангам переносицы, игнорируя всевозможные спа-процедуры. Мама недавно плакала, точно плакала, но Глеб уверен, что плакала не совсем из-за отца.

– Час назад ел. А ты?

Она кивает. Просто кивает. Глеб смотрит на новенькую ярко-зеленую урну возле грязного сугроба. Чистый изумруд. Для мусора. Маленький скверик, пусть и с яркими урнами, насыщен ветром и пустотой неотличимо от кладбища. Мама рассказывает про камин, который заказала в гостиную, но Глеб молчит. Потом она спрашивает, как все прошло, но Глеб молчит. Потом она говорит, что ей тоже грустно. Глеб косится на нее. Глаза – да, заплаканные.

– Вообще у него не было до последнего проблем с сердцем. Никаких.

Мамина очередь молчать. Глеб говорит спокойно, тихо:

– Ты тогда летом его шантажировала. С этим согласием.

шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

– И еще недавно боялась от него компромата…

– Так, похоже, у тебя паранойя, – отвечает. – Надо на кого-то свалить?

– …а твои друзья…

– А мои друзья – что?