Как слышно

Через час Глеб пришел на Тимирязевскую, к Мишане. Как обычно пишут: «ноги сами привели его». Но нет, конечно нет. Прогуливаясь, Глеб рассуждал педантично и долго: если все мы оказались манекенами, то, пожалуй, стоит вышибать клин клином? Стоит пойти туда, где много игрушечного? Плойка, комп с кожаным креслом-троном… Родители-врачи уехали на передовую борьбы с вирусами куда-то на Урал…

– Алло, Михаил, вы заняты, сударь? Можно к вам с ночевкой сегодня? – изображает Глеб хорошее настроение нарочитой манерностью. – Погамаем, чипсов куплю, если изволите.

– Ко мне?.. – застрял в динамике айфона удивленный голос. – Можно. Чипсы у меня есть. Купи лучше пива светлого, если найдешь где.

– Ладно.

Мама прислала сообщение: «Существуют, знаешь, вещи, которые нужно делать, даже если они мучительны. Потому что так будет лучше. Для тебя сейчас будет лучше идти домой».

шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

Глеб прочитал сообщение. И удалил.

Что хотел сказать автор

В марте я навещаю родителей. Еду к ним на автобусах с пересадками, через весь город, так как ходят слухи, что в метро людей иногда заставляют открывать смартфоны и показывать переписку. Я еду долго, в Замоскворечье застаю закат. Розовеющие облака слиты сплошной пеленой, как будто грива сказочной Сивки-Бурки подрумянилась и зависла над старомосковскими домиками. После я миную панельки где-то за Шаболовкой, и там пелена густеет, делается почти вишневой.

На этот раз они оба дома. Батя угощает пармезаном, который притаранила с юга мама. Мама рассказывает о поездке в Краснодар, сидя тут же, на табурете у окна, теребит рыжие волосы. Гундосит вытяжка, втягивая котлетный пар.

– Где брат? – спрашиваю.

– В секции по водному поло, – отвечает батя. – Мы решили его занять чем-то, а то нервничает.

– Не он один.

– А ты как, нервничаешь?

– А я… вы же знаете. Мы созваниваемся чуть ли не каждый день.

Это правда. С первого дня новостей о бомбежках и обстрелах, с того утра, которое началось со слова «пиздец» в иных уважаемых новостных каналах и в иных сообщениях от вежливых друзей, я стал общаться с родителями чаще.

– Ты не хочешь свалить на пару месяцев в Ташкент к тете Алле? – спрашивает мама, когда пармезан съеден, а брат уже вернулся и залипает в тик-токе, усевшись рядом.

– Нет. Не хочу. Хотя, конечно, тревожно. Просто не вижу смысла. Даже если объявят военное положение, торчать неизвестно сколько в Ташкенте мне все равно будет хуже, чем в России. Представьте меня в армии – это смешно.

– Теперь что угодно может случиться, – качает головой батя. – Мы сами думаем переехать в Ташкент, попробовать пожить. Специальность у мамы вполне востребованная. А твой план… так себе.

Я обвожу взглядом свою семью. Родные лица – пухлое брата, очкастое мамино и бородатое батино – требуют солнца после долгой зимы. Но пока солнце холодное, несмотря на красивые закаты. Мама достает из шкафчика над плитой глянцевый пакет. Мы все берем из него по очереди плоские сушеные картофелины. Хрустим. Я тоже беру одну чипсину. Невкусно. Видимо, краб.

– Помню, ты планировал завести чихуахуа, – говорю я отцу.

– Сейчас не до этого, – бурчит он.

Я киваю, хотя неожиданно для себя понимаю: нет же, нет. Сейчас именно самое время.

Чтобы Иван-дурак обернулся прекрасным молодцем, ему нужно несколько ночей посторожить могилу отца, а затем поймать Сивку-Бурку и залезть ему в правое ухо. Потом вылезти через левое. Во время семейного ужина я хочу обернуться необязательно прекрасным и необязательно молодцем. Просто кем-то, кого не касаются взрывающиеся снаряды по ту сторону западной границы. На западном фронте перемены, а влезть в правое ухо Сивки-Бурки способен лишь Иван-дурак.

В комнате брата висит боксерская груша-цилиндр. Поле ужина мы с ним сидим на кровати и смотрим, как она мерно качается, – я толкнул грушу, входя в комнату, кулаком, для прикола.

– Ты работаешь, как раньше? Обозревателем и копирайтером? – спрашивает он.

– Пока да. Скоро, видать, меня ждет карьерный рост.

Брат ржет, думает, что я странно шучу про возможную мобилизацию. Шутки здесь нет. Мне действительно в конце февраля предложили новую работу на удаленке в одном издательстве. Очень денежно, хотя придется прочитывать кучу слабых стихов. Ничего. Будут бабки, будет пища. И можно было бы наконец купить знатный кондиционер, только он больше не нужен. Я не хочу оставаться в Москве, как не хочу и за границу. Я попробую остаться собой – где-нибудь, где поменьше шума.

После ужина с родителями я возвращаюсь домой на такси. Закат кончился, чернота. Мелькают в черноте логотипы брендов, которые исчезнут в ближайшие полгода. Бренды не жалко, жалко прожитого времени. Я убеждаю себя, что неучастие – мое право, моя попытка сохранить отстраненный взгляд книжника, взгляд, который понадобится после, когда утихнет огонь. Убеждать получается плохо.