Как вернувшийся Данте

– А твоя здешняя ипостась хорошо себя ведет. Но (ежели не вмешается судьба – договорить человечку никто не даст.

Слово – было произнесено (и не было в нем ни пренебрежения, ни злобы); возможно – было в нем некое отстраненное сострадание (все мы любим слушать суфийские притчи; но – не все желаем дослужиться до того, чтобы стать их достойными); Золотозубый сказал:

– Не знаю тебя, человек.

Стас – промолчал. Ответа на сказанное (у него) – не было.

– Ладно, обиженные! – сказал (переводя на понятность для неимущих слуха) золотозубый и недобрый волшебник. – Вы можете взять его тело, он полностью ваш.

Стас – промолчал, впрочем, его словно бы и в живых уже не было: его – ещё только собирались рожать заново и в новом уничижительном качестве; более того – псевдо-золотозубый демон решил больше о Стасе не помнить.

Тогда – Стас позабыл о зияющем дуле пистолета.

Тогда он – стал (почти без внешних усилий) себя собирать. И собрал, и вскинулся, и стал с пола взлетать (собираясь закрутить себя спиралью) – чтобы ногами-ножницами состричь окруживших его врагов.

Он (конечно же) – собрался; но (конечно же) – опоздал.

Конечно же – ещё один опустелый сосуд из-под водки (хвала Дионису!) соприкоснулся с его головой и разлетелся вдребезги; конечно же – вместе с его сознанием; но – сам он не умер!

Разве что – стал видеть себя немного со стороны (и в золотом сне).

Ему – снилось, что пришел за ним горячий ветер и (словно дрянное пальтецо с огородного пугала) подхватил и понес; лохмотья с пальтеца – развивались как вороньи крылья: взмах-взмах! А потом – вдруг ветер о пальто взял и позабыл.

Точно так – как человека покидает его судьба. После чего – человеку становится необходима смерть.

О судьбе-смерти (Лилит-неизбежности – этаком двуглавом демоне) – Стас ещё не имел представления.

Бутылка – разбилась о его голову. Он – опять упал. Немедля к нему подошли двое (ранее – побитых им) громил. Один (с перебитой злой переносицей) – очень точно пнул его в печень. Склонился. Вгляделся. Плюнул кровью ему в лицо.

Потом – пошатнулся и тихонько заскулил. Выпрямился – и пошёл в сторону, гнусаво, (как сифилитик) бубня:

– Черт! Больно. Дайте кто-нибудь полотенце и лед.

Стас (между тем и тел, звучащих не в унисон: такая вот бытовая партитура) – откуда-то сверху всё это прекрасно видел. Видел – как кровь и осклизлые сопли впечатались в его лицо.

Вокруг – веяло полуосознанным ритуалом. Словно на седой скале – открылись руны, которых никто не умеет прочесть.

Странное – и в то же время самое что ни на есть обыкновенное чувство: темница собственного тела. «Бу’дете как боги» – сказано вам, и вы люто и радостно принимаетесь нано-мумифицировать собственную темницу, всячески обессмерчивая её тухлые стены…

Ваша механизированная социальность, ваша животность, похотливая ваша приапистость… Впрочем, о ком это я? Разумеется о себе-множественно-мужественном, закрепощённом в каждой своей единственной ипостаси.

Странное – и в то же время самое что ни на есть обыкновенное чувство: чувство множественных темниц собственного тела. Есть в этих темницах волшебство ритма. Оно не принадлежит вам, оно принадлежит самому ритму. Отсюда и версификации.

– Ну что же ты? Пойдем, поиграемся! – предложили громиле с перебитым носом – игривые боги (казалось бы – боги); но – это всего лишь окликал товарищ громилы, пострадавший значительно меньше.

Сопливый – отмахнулся, уходя и не глядя:

– Ладно! Ты уж как-нибудь сам.

– Ладушки. Как хочешь, – произнес его товарищ (давеча – тоже ошарашенный сверху бутылкой); глаза его – стали прозрачны, словно жир на раскаленной сковороде! Он заозирался и окликнул кого-то, словно бы само пространство окликая:

– Эй! Присоединишься? Угощаю.

Приглашенный клокотнул-хохотнул, словно полупустой котелок:

– Ещё бы!