Какая она, Победа?

Однажды они с Геной Ахсановым, давним ошским приятелем, заядлым бродягой, охотником и альпинистом, спускались с пика Семенова-Тян-Шанского. При спуске Гена сорвался, скользнул вниз, проскочил мимо, да как-то странно, в самой нелепой позе, на спине, с прижатым к груди ледорубом.

— На живот! — закричал Балинский. — Зарубись!

Куда там! На это тоже время нужно, чтобы сообразить. Балинский пытался травить веревку, но рвануло так, что самого выбросило вверх, к самому крюку прижало, хорошо еще, что крюк выдержал. Повернул голову, нашел глазами Ахсанова. И в хохот. Да в какой, успокоиться не мог! А почему, непонятно. Ну лежит Ахсаныч. Ну ошалело смотрит в снег. Ну слетели у него очки и воткнулись перед самым носом дужками в наст. Вот и все. Но как показалось это тогда смешно!

А вот страшно не было. Страх свой главный он пережил не в горах — в детстве, когда Балинские жили на самой окраине Оша, в глинобитной узбекской мазанке, дорожка к которой вела через высоченные, похожие на бамбуковые заросли кукурузы, а в кукурузе жила ведьма. Так все говорили.

И Толик, пропадая с мальчишками то на берегах мутной Ак-Бууры, текущей через город, то на скалах Сулейманки, затейливым гребнем торчащей над окрестными кварталами, обычно старался попасть домой засветло, чтобы, стало быть, не встретиться с ведьмой. А тут забегался и возвращался в полной темноте. Шел не дыша, стараясь унять оглушительный стук сердца, то и дело оглядываясь в сторону затаившихся кукурузных джунглей. Потом не выдержал. Припустил бегом. В то же мгновение жесткая, словно из пыльной жести, листва заскрежетала, зашуршала, и на дорожку с хряском вырвалось что-то черное, стремительное, от которого, как в дурном сне, Толя так и не смог убежать.

Он даже закричал тогда от испуга, а ведьма в два прыжка подкатила под ноги, запрыгала вокруг, радостно разевая пасть и восторженно дыша.

Вывалив язык, она упорно стремилась лизнуть Толю в лицо, взвизгивая от нетерпения и преданности.

— Дружок! Дружок!

Так было покончено с детскими страхами. С прочими ребячьими слабостями: с робостью, неумением постоять за себя — быстро покончило то, что обычно называют «улицей». И когда ее подчас упрекают во всех смертных грехах, он не бросит в нее камень, рука не поднимется. Улица научила стоять на ногах, даже если тебя бьют.

Это умение понадобилось уже в детстве. Война началась, когда Толе было семь лет. Мать перенесла трудные роды, болела и долгое время не могла работать. А отец, Павел Балинский, инвалид первой группы, не работал вовсе. Когда-то сражался с басмачами, состоял в союзе шоферов Востока, гонял машины по знаменитому Памирскому тракту, через головоломные серпентины Талдыка и снежные заносы Катын-Арта.

В те годы даже летом не любили на будущее загадывать, когда в рейс уходили. А в 1936 году в самый разгар зимы шофер Павел Балинский в составе специальной автоколонны под командованием Оки Городовикова чуть ли не полмесяца пробивался на помощь к жителям высокогорного Мургаба, отрезанного от всего мира небывалыми снегопадами. Тогдашние газеты много писали об ураганном ветре силой до двенадцати баллов, о снежных заносах в телеграфный столб высотой, о морозах, таких свирепых, что шоферы по двое суток не глушили двигателей, боясь разморозить радиатор. В том памирском походе отец себя и застудил. Да так, что не смог вернуться к работе. В руках появилась дрожь, не удавалось даже свернуть цигарки — все рассыпал. Когда подрос сын, он стал отцу цигарки скручивать. Ну и прикуривать. Так начал курить. Чуть раньше, чем научился читать.

Когда шоферов стали брать на фронт, отец вернулся на автобазу. Но и тогда он редко куда выезжал, а чаще только ставил машины на смотровые ямы, возился по ремонту. Однажды грузовик, которым он занимался, сорвался с неловко подведенного домкрата. Отцу помяло грудную клетку, и с работой пришлось проститься навсегда.

Семью спасла мать. Едва поднявшись на ноги, она пошла работать на мясокомбинат. Там приходилось дежурить неделями. Работала то на погрузке, то в цехе и иногда приносила домой горсть внутреннего жира на ужин. В редкие часы, когда собирались вместе, мать читала вырезки из газет, которые Толя хранил в небольшом чемоданчике как самую большую и непреходящую семейную ценность. Про двадцать восемь панфиловцев и Клочкова-Диева. Про оборону Севастополя и героев-моряков. Приходили соседки. Вздыхали и плакали. Вспоминали недавнюю, но теперь такую далекую довоенную жизнь. Отсюда, из голодных сумерек сорок первого, сорок второго, сорок третьего, она казалась вполне безоблачной и счастливой, такой, о которой только и мечтать.