Какая она, Победа?

Наверное, для мальчишек она такою и была. Но и эти голодные дни войны имели не только цвет ожидания и нужды. Детство оставалось детством. А над детством Толи Балинского задиристым петушиным гребнем, веселым каменным парусом вставала древняя Сулейманка, священная для богомольцев гора Тахт-и-Сулейман. Внизу пестрела глиняная мозаика плоских крыш, узких улочек и тупичков Старого города, а с высоты скал видно было далеко-далеко вокруг, может, даже за сто километров.

Не иначе она была волшебной горой, эта Сулейманка! Кажется, кто-то очень добрый и всемогущий воздвиг для пацанов посреди городской тесноты такую замечательно большую игрушку из так и эдак выгнутых каменных пластов. Здесь были острые пики и грозные башни, сквозные арки и темные пещеры. В городе распутица, ног не вытащишь, а на Сулейманке сухо, даже тепло, если спрятаться от ветра в уютной нише или разлечься на покатых плитах, обращенных к солнцу. В феврале появляется здесь первая травка, первые цветики, желтые-желтые и с ноготок ростом. В Оше снег, а тут снимай обувку и бегай босиком. Или лазай по скалам. От них пахнет солнечным теплом и близким летом. Зацепки мелкие, незаметные, кажется, не за что ухватиться, а глядишь, прилепился к скале, да и много ли надо мальчишке — кончиками пальцев! Прилепился, перехватил руку повыше, а там целый карниз. Наискось. Через всю гору. Можно подтянуться. Встать.

Прижаться грудью к стене. И, распластав руки, пойти, пойти с бьющимся сердцем, с пересохшим от азарта горлом, в безотчетном стремлении подняться еще выше, еще быстрей и там, где никто никогда не поднимался.

Опомнишься, глянешь назад, а назад ходу нет, уже не спустишься! А внизу крошечные фигурки людей, они испуганно кричат, размахивают руками, а тебе только это и надо; вот блаженство, когда кто-то видит, какой ты ловкий и смелый и что тебе все нипочем!

Когда учился в четвертом классе, случайно попалась книжка о восхождении на пик Коммунизма. Книжки в ту пору были редки, так что каждая становилась событием, а тем более эта. Читал взахлеб, хотя многое и не понимал. Что такое «жандарм»? Что такое «бергшрунд»? Но все эти слова запомнил. Запомнил автора — Евгений Абалаков. Запомнил, что высота 7495 метров — высшая точка советской земли. Подумал: а ведь эти экспедиции, в которых Абалаков был, они ведь отсюда, из Оша, отправлялись!

Город, к которому так привык, в котором, казалось бы, не было и не могло быть ничего такого, чего не знал, вдруг приоткрылся с совершенно новой, необычной стороны, загадочной, как потайная дверь. Ворота на Памир… Только теперь приблизился смысл примелькавшихся по рассказам отца слов. И рассказы отца, сто раз слушанные и переслушанные, вдруг обрели какой-то новый вкус, цвет, стали необходимыми… И сама Сулейманка!.. А что, если с Сулейманки Памир виден? С самой верхушки?

Он залезал на Сулейманку, на самую высокую гору, на верхний зубец ее петушиного гребня и смотрел на юг. За дорогой на Наукат, за пологими предгорьями и сумрачным провалом теснины Данги вставали скалистые, заснеженные и летом гряды Кичик-Алая, рассеченные сиреневым от дымки пропилом ущелья Ак-Бууры. За Кичик-Алаем — Чон-Алай. За Чон-Алаем — Заалай. Но Заалай. можно ли его увидеть? Да и Чон-Алай попробуй разгляди! Где он, Памир? А спросить не у кого.

Самостоятельный человек. Примаков

Прибегала Эля. В который раз за день. Первый испуг прошел, но тревога в глазах все та же.

— Как? Лучше? Что нужно, только скажи!

— Брюки принеси еще одни. Вдруг эти отберут.

— Не принесу. Ну потерпи, зачем рисковать, тебе же сказали.

— Ну я и так встану…

— Да ты можешь, чего доброго… Что поесть-то хочешь? К тебе ребята сегодня собираются. Чуть ли не все!

Она убегает, а он слушает, как затихают в коридоре ее шаги. Потом поднимается, садится, откидывает одеяло. Говорят, при травме позвоночника человек нередко обречен на полную неподвижность. Значит, ему еще повезло. Он смотрит на ноги. Мышцы — дай бог, бедра как сосновые плахи, права нянечка, стыдно в больнице лежать, место занимать. Сам тоже вроде ничем не обижен, разве что жиринки ни одной нет. Да и как появиться ей, этой жиринке? Что-то на створе он не встречал упитанных. Все как борзые.

Как гончие. Что рабочие, что инженеры. Вон Бушман. Один профиль. На створ первой машиной. Со створа последней. А спать ляжет, в головах телефон и будильник. От такой жизни проблема излишней полноты не возникнет, это уж точно!

— Нет-нет, батя. Это не колония, даже не флот…

Старик сосед смущенно отвел взгляд. Толя с досадой еще раз глянул на ноги, и эта досада помогла преодолеть боль. Вот забота еще — наколки. Для того, впрочем, они и делались, чтобы производить впечатление, и именно такое! Но если когда-то, целую жизнь назад, этот эффект доставлял известное удовлетворение, то теперь только неловкость, мучение, вновь и вновь подстегивая желание лечь на операционный стол. Говорили, что эта процедура мучительна, но другое вынуждало медлить с визитом к хирургу: где взять столько времени, если его не хватает даже для гор?