Какая она, Победа?

Его доставили в больницу, он был без сознания целую неделю, три недели отдежурили у постели жена, друзья, товарищи по работе, потому что он держался только на кислороде. Эля тоже дежурила, когда Ира Бушман вконец валилась с ног. Так все вместе его и вытащили. Домой Диму перевезли 30 сентября 1968 года. Число это запомнилось еще и по той причине, что в тот день в основание плотины уложили первый куб бетона и на площади Гидростроителей народ собрался на митинг. Ревели карнаи, гремел оркестр, а площадь рядом с домом, все слышно. Бушман с тревогой вслушивался в трубный глас карнаев и все спрашивал, что происходит. Он не мог держать голову. Не мог стоять на ногах. На него было больно смотреть, но он рвался из рук, и Ира ничего не могла сделать.

— Там что-то случилось, — говорил Бушман, — я должен быть в котловане!.

Дважды в неделю на пустыре возле дома Бушмана садился вертолет санитарной авиации. Это прилетал нейрохирург из Фрунзе. Потом он стал прилетать раз в неделю, потом визиты с неба прекратились. Все, что могли, врачи сделали. Теперь Бушмана должен был вытаскивать сам Бушман.

Он был почти здоров. Почти, но в положении человека, у которого нет прошлого, который в самых обычных делах не уверен в том, правильно ли поступает. Он не решался принимать участие в разговорах, боясь сказать что-либо невпопад. Боялся спрашивать, опасаясь спросить что-либо не то. Будь Бушман личностью менее заметной, было бы, наверное, проще. А его в Кара-Куле знали все, и десятиклассники писали сочинения на тему: мой любимый герой — Дмитрий Бушман. В него верили. Как и в любом другом коллективе, в Нарынгидроэнергострое было несколько светлых голов, идеями и энергией которых питалась стройка, одна из них Бушмана. И потому казалось диким, что этот человек вот уже восемь месяцев ничего не «выдает на-гора», бездействует, что он — надо же такое — сомневается в себе. Ему стали предлагать приступить к работе. Просили. Даже ворчали, дескать, в Управлении основных сооружений форменный «мертвый сезон», все болеют: и начальник управления Хуриев, и главный инженер Татаров, а Бушман в такой момент экскурсии себе устраивает! Хватит экскурсий, Дима! Работать некому!

Он сам так называл свои поездки — экскурсиями. На створ приезжал, как всегда, раньше всех и проводил там весь день. Ходил. Смотрел. И ни о чем никого не спрашивал. Только слушал. И постоянно проверял себя.

Изощренно, казуистически расставляя себе ловушки с тщанием впавшего в маразм экзаменатора, получающего наслаждение от тех затруднений, которые испытывал ученик. Потом начал выдавать первые рабочие предложения. Но, опять-таки не прямо, не от себя, он настраивал на них собеседников, подводил к этим решениям и, когда товарищи нащупывали окончательный вариант, получал возможность самым объективным образом убедиться в том, что в системе его логических построений нет западающих звеньев.

— Я про врача одного читал, — с невинным видом продолжал Балинский, — он два года на столе пролежал. А потом надоело, встал и пошел в горы. Может, и у меня получится, а, Дмитрий Владимирович?

Начало. Первые «единички»

В тот день, 18 августа, когда Бушман попал в аварию, Балинского в Кара-Куле не было. Он не дежурил у больницы, даже не знал ничего, да и не мог знать, он тихо-мирно устраивался на ночлег в жесткой от мороза палатке, иногда выглядывая и посматривая вниз, на оставшуюся глубоко внизу белую ступень Памирского фирнового плато. Всласть чаевничая, балагуря с товарищами, Толя чувствовал себя вполне счастливым человеком, и прежде всего от ясного сознания того непреложного факта, что цель, к которой он шел многие годы и до которой осталось теперь всего лишь два дневных перехода, вполне по силам и, следовательно, никуда не уйдет…

…Когда-то Толя Балинский играл в футбол. Вернувшись после службы во флоте, снова пришел на стадион, начал играть, но прежнего удовольствия от игр уже не получал. Раздражали болельщики. Вернее, те накачанные пивом субъекты, которые здесь, на трибунах, находили узаконенную традициями возможность наораться матерно и злобно, выплеснуть на кого-то все то жестокое и тупое, что таилось в их душах. Ненавидел подножку. Удар в спину, удар по ногам вместо мяча, прочие «секреты мастерства», когда человек как сноп валится на землю, корчится от боли, а все бегут мимо, потому что игра продолжается, потому что все сделано «в пределах правил».

Но без спорта после флота не мог. А если не футбол, то что же?

Однажды в горкоме комсомола узнал об организации в Оше секции альпинизма. Вспомнил книжку Абалакова. Свои восхождения на Сулейманку. С детства, с тех пор, как себя помнит, влекли взгляд заснеженные пики Кичик-Алая, на которые, оказывается, тоже можно подняться… Неужели в Оше есть альпинисты?

— Да-а, — сказали ему в горкоме, — приехал один такой фанатик из Фрунзе. Будем проводить сборы общественных инструкторов. Маречек, слышал?