Какие они разные… Корней, Николай, Лидия Чуковские

«Однажды в Институте состоялось общее собрание учащихся для перевыборов – уж не помню, в какую общественную организацию. Комячейка представила собранию свой список кандидатов – и, разумеется, из числа “своих” – то есть из студентов, наименее уважаемых товарищами. (“Противоестественный отбор”, как это принято теперь называть. Комячейка – группа студентов, которые ничему не учились, но еженедельно выпускали весьма поучительную стенную газету, где изобличали профессоров в идеологических пороках. Иногда же они срочно вызывали кого-нибудь из учащихся или даже учащих в свое обиталище, украшенное портретами Ленина, Троцкого и Зиновьева, а также развернутыми на столе страницами “Правды”, и, как дулом револьвера к виску, угрожали вопросом: “признаете ли вы диктатуру пролетариата?”) Так вот, комячейка представила на выборах свой список. Против обыкновения, на этот раз собравшимся удалось, кроме списка, утвержденного свыше, выдвинуть также и собственных кандидатов. Голосовали открыто. Право подсчитывать захватили комсомольцы. Они мошенничали с откровенным бесстыдством, на глазах у всех: подняты 3 руки – они объявляют 25; подняты 25 – объявляют 3. В зале – шторм: рев, выкрики, свистки, топот.

На следующую – или через одну? – ночь, явно по доносу удалой комячейки, в ночь с 26 на 27 мая 1925 года арестовали человек двадцать студентов, наиболее шумно топавших, свистевших, кричавших. В том числе и меня.

Дня через три нас всех до единого выпустили».

На первый раз всё кончилось легким испугом (для родителей). Сама же «героиня» никаких выводов из случившегося не сделала. Ее твердый до непреодолимого упрямства характер нисколько не изменился. Через два с половиной месяца Корней Иванович записал в дневник; «16 августа. Воскресенье… Вчера было приключение: я, Саша Фидман, Лида, М. Полякова, Боба и Сима Дрейден отправились покататься по озеру. Над нами были тучи беспросветные. Мы пришли к берегу. Дождь был неминуем. В будке никого не было. Следовало повернуть. Но Лида выразила твердое деспотическое желание прокатиться по озеру и с таким презрением смотрела на всех, кто высказывал благоразумие, что мы двинулись. Молнии были со всех сторон». В результате все промокли до нитки. Это уже не твердость характера, а упрямство, своенравие, эгоизм – я хочу, чтобы было по-моему, только по-моему и никак иначе.

В поисках мировоззрения Лидия Корнеевна забрела в нелегальный кружок рабочих-анархистов. В него девушку привела подруга по институту – Катя Боронина. Рабочие, недовольные своею жизнью хотели того же, что и кронштадтские моряки, чтобы власть в стране принадлежала Советам без коммунистов. Чуковской, девушке из интеллигентской семьи, интересы рабочих были чущы. Она заглянула к рабочим-полиграфистам только один раз и больше к ним не заходила – не интересно. Но с одним из рабочих, Юрой (Георгием) Кочетовым, стала поддерживать отношения.

Позднее, в неоконченной повести «Прочерк», Лидия Корнеевна написала:

«Не понимая, что мировоззрение человек добывает ценою опыта целой жизни, я хотела приобрести его из книг, и притом не постепенно, не годами, а единым махом… Я полагала, что искомое всеразъясняющее мировоззрение таится в какой-то философской книге, надо только угадать в какой, выучить назубок, уверовать.

О смерти, о насилии задумывалась я в поисках мировоззрения. Не только о ладонях и ступнях Иисусовых. Там ясно было, что распинающие – нелюдь, а распинаемый – свят. Ну, а вот, например, расправа с кронштадтцами. Расстреливали-то ведь хоть и не святых, но пленных, обезоруженных. Я понимала, что это действия дурные, недолжные. А что должно? И – всегда ли нельзя расстреливать или иногда нельзя, иногда позволительно и даже необходимо? И – правы ли были кронштадтцы, от чьей пальбы дрожали у нас стаканы в буфете? Их победили, их взяли в плен и убили – ну, а если бы они вошли в город, они стали бы расстреливать или нет?.. Вот что Николая Степановича Гумилёва расстреливать было преступно, в этом я не сомневалась.

Но Кронштадт, Гумилёв, начало нэпа – это мои школьные годы, а упорная жажда обрести мировоззрение обуяла меня позднее и привела в подпольный кружок рабочих-печатников, собиравшихся где-то на Песках. Среди своих однокурсниц, с которыми я дружила, в особенности сблизилась я с Катюшей Б. Однажды, сидя рядом со мною на лекции, она шепотом поведала мне, что раз в две недели посещает собрания какой-то подпольной группы. Встречаются среди них “люди, самостоятельно мыслящие”, а не самозванцы, присвоившие себе право говорить от имени пролетариев. Я тоже, если хочу, могу посещать их. Если искать мировоззрение, то у кого же, как не у рабочих, совершивших революцию? Меня это, дескать, ни к чему не обязывает: “соскучишься – уйдешь”. А она, Катюша, в любом случае поручится им за мою надежность.