Какие они разные… Корней, Николай, Лидия Чуковские

Любопытные воспоминания о его встрече оставил писатель Лев Разгон, женатый на дочери чекиста Глеба Бокия (в 1918 году Бокий был председателем Петроградской ЧК). Встреча проходила в Кремле на квартире большевика с солидным партийным стажем кандидата в члены ЦК ВКП(б) академика Осинского. «1937 год мы с Оксаной встречали в Кремле у Осинских. Не помню, чтобы когда-нибудь встреча Нового года была такой веселой. Молодой, раскованный и свободный Андроников представлял нам весь Олимп писателей и артистов; Николай Макарович Олейников читал свои необыкновенные стихи и исполнял ораторию “Гвоздь…”. И под управлением Валериана Валериановича Осинского мы пели все старые любимые наши песни: “Колодников”, “Славное море – священный Байкал”, “По пыльной дороге телега несется…”. Всё это тюремные песни из далекого и наивного прошлого».

Попели тюремные песни и накликали беду. Вскоре вся новогодняя компания оказалась за решеткой, не арестовали одного Андроникова.

Н. М. Олейникова расстреляли 24 ноября 1937 года. Сына хозяина квартиры, Вадима Осинского, – 10 декабря 1937 года. К Валериану Валериановичу высшую меру наказания применили 1 сентября 1938 года. Оксана Бокий погибла в лагере. На свободу, после отбытия длительного срока заключения, удалось выйти только Льву Разгону.

19 марта 1938 года по доносу Н. В. Лесючевского арестовали и после мучительного следствия направили в лагерь Николая Заболоцкого. Вернулся он не в Ленинград, а в Москву в январе 1946 года. Поэт оставил воспоминания о пережитом в застенке:

«Меня привезли в Дом предварительного заключения (ДПЗ), соединенный с т. н. Большим домом на Литейном проспекте. Обыскали, отобрали чемодан, шарф, подтяжки, воротничок, срезали металлические пуговицы с костюма, заперли в крошечную камеру. Через некоторое время велели оставить вещи в какой-то другой камере и коридорами повели на допрос.

Начался допрос, который продолжался около четырех суток без перерыва. Вслед за первыми фразами послышалась брань, крик, угрозы. Ввиду моего отказа признать за собой какие-либо преступления, меня вывели из общей комнаты следователей, и с этого времени допрос велся главным образом в кабинете моего следователя Лупандина (Николая Николаевича) и его заместителя Меркурьева.

– Знаешь ли ты, что говорил Горький о тех врагах, которые не сдаются? – спрашивал следователь. – Их уничтожают!

– Это не имеет ко мне отношения, – отвечал я.

Апелляция к Горькому повторялась всякий раз, когда в кабинет входил какой-либо посторонний следователь и узнавал, что допрашивают писателя.

Я протестовал против незаконного ареста, криков и брани, ссылался на права, которыми я, как гражданин, обладаю по советской конституции.

– Действие конституции кончается у нашего порога, – издевательски отвечал следователь.

Первые дни меня не били, стараясь разложить меня морально и измотать физически.

Не разрешали спать. Следователи сменяли друг друга, я же неподвижно сидел на стуле перед следовательским столом – сутки за сутками. За стеной, в соседнем кабинете, по временам слышались чьи-то неистовые вопли. Ноги мои стали отекать, и на третьи сутки мне пришлось разорвать ботинки, т. к. я не мог более переносить боли в стопах. Сознание стало затуманиваться и я все силы напрягал для того, чтобы отвечать разумно и не допустить какой-либо несправедливости в отношении тех людей, о которых меня спрашивали».

Потом началось и физическое истязание. Поэт сопротивлялся. Когда его втолкнули в камеру, где больше никого не было, он забаррикадировался от мучителей стоявшей там кроватью. Заболоцкий вспоминал: «Как только я очнулся (не знаю, как скоро случилось это), первой мыслью моей было: защищаться! Защищаться, не дать убить себя этим людям, или, по крайней мере, не отдать свою жизнь даром! В камере стояла тяжелая железная койка. Я подтащил ее к решетчатой двери и подпер ее спинкой дверную ручку. Чтобы ручка не соскочила со спинки, я прикрутил ее к кровати полотенцем, которое было на мне вместо шарфа. За этим занятием я был застигнут моими мучителями. Они бросились к двери, чтобы раскрутить полотенце, но я схватил стоящую в углу швабру и, пользуясь ею как пикой, оборонялся насколько мог, и скоро отогнал от двери всех тюремщиков. Чтобы справиться со мной, им пришлось подтащить к двери пожарный шланг и привести его в действие, струя воды под сильным напором ударила меня и обожгла тело. Меня загнали этой струей в угол и, после долгих усилий, вломились в камеру целой толпой. Тут меня жестко избили, испинали ногами, и врачи впоследствии удивлялись, как остались целы мои внутренности – настолько велики были следы истязаний».

Мучения и после этого продолжались. В результате поэт на время лишился рассудка и попал в психиатрическую лечебницу при тюрьме, где провел около двух недель.