Какие они разные… Корней, Николай, Лидия Чуковские

Упомянутый в письме перевод сатирического романа Марка Твена «Янки при дворе короля Артура» увидел свет в победном 1945 году. А Николай Корнеевич уже через несколько дней был на линии фронта. Первым местом его службы была 10-я бомбардировочная авиабригада Краснознаменного Балтийского флота, расквартированная в районе эстонского города-порта Пал-диски. Уже в июле от бригады в живых осталось только несколько человек наземного обслуживающего персонала. Чуковский вместе с ними добрался пешком до Таллина. Писатель вспоминал: «В несколько недель бригада потеряла все свои бомбардировщики и всех своих летчиков. Мы, уцелевшие наземные работники бригады, пришли в Таллин нестройной кучкой, зная, что немцы идут за нами по пятам. Нас поместили на аэродроме под городом, где мы сидели, ничего не делая и не получая никаких приказаний. Все обращения к более или менее близкому начальству ни к чему не приводили, так как оно ничего не знало и находилось в состоянии полной растерянности. А между тем немцы продолжали идти вперед и обтекали Таллин с трех сторон».

Из газет Чуковский узнал, что в Таллине находится Всеволод Вишневский. Николай Корнеевич с начала 30-х годов был лично знаком с автором «Оптимистической трагедии», встречался с ним в Финскую войну, знал, что он тверд, решителен и не боится ответственности. Чуковский попробовал разыскать Вишневского, и это ему удалось.

«…Вдруг почувствовал, что он единственный человек, – вспоминал Чуковский, – который в этом положении может сказать мне, как поступить.

Я пошел к штабу флота, в центр города, неясно представляя себе, где искать Вишневского. И вдруг увидел его. Он прохаживался по бульвару перед зданием штаба с высоким плотным человеком в морской форме, которого я сразу узнал. Это был писатель Леонид Сергеевич Соболев, мой старый знакомый, автор превосходного романа “Капитальный ремонт”. Я подошел к ним и поздоровался.

По их раздраженным лицам я увидел, что разговор между ними идет неприятный и недобрый. Это удивило меня, – они ведь были старые соратники по ЛОКАФ'у, и я считал, что они друзья. Вишневский посмотрел на меня хмуро, а Соболев даже свирепо; я решил, что им мешаю, и хотел отойти. Но Вишневский удержал меня движением руки, и мы стали прохаживаться втроем вдоль лип и каштанов.

Соболеву явно не нравилось мое присутствие, но он вынужден был продолжать разговор при мне. Мало-помалу я стал понимать, в чем дело. Соболев получил вызов из Главного Политуправления Флота и уезжает в Москву.

– Ты сам устроил себе вызов! – сказал Вишневский.

Соболев ни подтверждал, ни отрицал этого. По лицу его я видел, что он все равно сегодня же уедет, что бы ни думал о нем Вишневский или кто бы то ни было. Мне было понятно его состояние; я встречал много людей, которые поминутно повторяли, что Таллин попадет в окружение. В начальный период войны слово “окружение” наводило еще мистический ужас. Только опыт научил не бояться этого слова.

Круглое пухлое лицо Вишневского было бледно от ненависти. Они попрощались еле-еле. Когда Соболев, необыкновенно важный и надменный, отошел. Вишневский, все еще с тем же ненавидящим лицом, повернулся ко мне.

– Вы тоже собираетесь уезжать? – спросил он.

Этот вопрос поставил меня в тупик, потому что мне не приходило в голову, что я могу “собираться” или “не собираться”. Я сказал ему, что торчу без всякого дела на аэродроме, потому что бригада, к которой я причислен, больше не существует, и хочу знать, что происходит, и хочу что-нибудь делать.

Он внимательно и недоверчиво посмотрел на меня. Глаза у него были по-прежнему злые; рассердившись, он успокаивался медленно:

– Мы деремся, – сказал он, – и мы их остановим!

Короткими, торопливыми фразами рассказывал он мне, как дерутся краснофлотцы на острове Эзель, на Ханко. Он собирал разрозненные факты нашего сопротивления по крупицам, в твердом убеждении, что все это только начало, что все это сольется вместе и превратится в несокрушимую стену. Говорил он запальчиво и полемично, – он все еще спорил с Соболевым и со всеми теми, кто, видя творившееся вокруг, решили, что дело наше плохо и что от немцев надо только уходить. Я, наслышавшийся за последние дни столько отчаянного и безнадежного, внимательно его слушал, и он, поглядывая на меня быстрыми, маленькими глазками, добрел, светлел.

– Пишите, – сказал он мне, – пишите как можно больше. Пишите всюду, где можете, в больших газетах, в маленьких, в листовках. Пишите о малом и о большом, о частном и общем – обо всем, что укрепляет надежду. Мы очень, очень сильны, за нас история, за нас народная правда. Пишите!.

Бессмысленное сидение группы политработников на аэродроме возмутило его, и он повел меня к довольно высокому начальству. Начальство объяснило мне, что 10-я бригада будет вот-вот расформирована, и все мы получим новые назначения. Я вернулся на аэродром, ободренный».