Какие они разные… Корней, Николай, Лидия Чуковские

Я встретил его в Таллине летом 1941 года и, помню, с первого взгляда был поражен происшедшей с ним переменой. Я знал его суетливым пожилым человеком в пенсне, которого даже невозможно было вообразить себе в военной форме. А тут вдруг оказалось, что военно-морской синий китель сидит на нем превосходно и очень ему идет, и что человек он вовсе не суетливый, а, напротив, спокойно-медлительный, и что профиль у него какой-то торжественный, как у адмиралов на старинных гравюрах. В те дни немцы уже обтекали Таллин с трех сторон, сужая петлю, и многим казалось, что это громадная ловушка, из которой не уйти. Впрочем, поезда на Ленинград еще ходили, но их уже обстреливали, и было ясно, что это последние поезда. Внезапно редактор маленькой военной газетки, в которой работал Лаганский, получил приказание – отправить одного из своих сотрудников в Ленинград. Ясно, что тот, кого отправят, окажется вне немецкой петли и будет спасен. Редактор посоветовался в политотделе и решил отправить Лаганского, как старшего по возрасту – Лаганскому было уже почти пятьдесят. В редакции все считали это решение справедливым, и воспротивился ему только один – Лаганский. Он ужасно обиделся. Два дня ходил он по начальству, убеждал, доказывал – и остался в Таллине, а вместо него в Ленинград был командирован другой работник, молодой человек.

Я уходил из Таллина вместе с Лаганским. Шло нас человек пятнадцать – все наземные работники нашей уничтоженной авиабригады. По-видимому, мы были одной из самых последних групп, которой удалось уйти из Таллина по сухой земле. Только тут я оценил Лаганского по-настоящему. Не было среди нас человека более стойкого, решительного, умелого, не поддающегося панике. Он был сообразительнее, тверже и отважнее шедших вместе с нами кадровых командиров. У него было удивительное практическое чутье – как устроить ночлег поудобнее, как раздобыть обед. Он научил нас не бояться немецких самолетов, обстреливавших те лесные дороги, по которым мы брели, сам он не обращал на них никакого внимания. Ко мне он относился заботливо и покровительственно; я с трудом поспевал за ним, хотя был лет на двенадцать моложе его и гораздо крепче. Не думаю, что удалось бы выйти из Эстонии, если бы моим спутником не был Лаганский».

Журналист Е. М. Лаганский умер от голода в Ленинграде 26 марта 1942 года, умер потому, что свой паек отдавал жене и дочери.

Тревога за родных

8 сентября 1941 года немцы захватили Шлиссельбург. Сухопутное сообщение Ленинграда с Большой землей прекратилось. Началась 900-дневная блокада.

Марина Николаевна с детьми (дочерью Натальей и родившимся 25 февраля 1933 года сыном Николаем, домашние его называли Гулей) успела до того, как замкнулось кольцо, покинуть город вместе с детским лагерем Литфонда. Лагерь сначала располагался в Ярославской области – в городе Гаврилов-Ям, затем – в деревне Черная Краснокамского уезда, позднее – в Молотове (название Перми с 1940 по 1957 год).

Николай Корнеевич воюет в осаждаемом немцами Ленинграде, а отец пишет ему из Переделкина. 1 сентября 1941 года: «Дорогой Коля. Мы живы-здоровы. От Марины получили депешу – она едет с детским лагерем. Я послал ей на всякий случай еще 200 рублей. Тебе пишу беспрестанно. Настроение у нас оптимистическое, бомбёжки нам не мешают жить; от Бобы получаем известия – бодрые». Через четыре дня: «У Бобы сделалась грыжа, и надо вызволить его в Москву для операции. Лида[67] подголадывает в Чистополе. Ей требуется сразу тысяч пять, а я послал ей 500 р. – и больше сейчас не могу. Будь бодр и здоров. О Марине у меня очень отрадные сведения.

И о детях тоже». Еще через неделю:

«Милый Коля. Мы живем хорошо. В Переделкине чудесная погода. Много малины, земляники. С нами живут Большинцовы – приятные люди. К бомбежке мы привыкли. Есть, конечно, и горести: волнуемся за Бобу, за тебя, горюем, что из-за безденежья ничем не можем помочь Марине. Лида, как ты знаешь, в Чистополе.