Каледонский безумец

Я помню два острых копья,

Сошедших на землю с неба,

Желавших повергнуть меня,

Лишить долгожданной победы.

Хоть восемь десятков раз

Был ранен жестоко в сраженье,

Не пробил тогда мой час,

И я избежал пораженья.

Я в вепря не раз превращался,

На вепря охотился сам.

Исчезнув, всегда появлялся,

Охоту трубя по лесам.

И гибель народов целых

Сменялась рожденьем из праха,

И все восхваляют смелость

Мою и мою отвагу.

В горах я ползал змеёй

И рыбою в озере плыл,

Светил я лучистой звездой,

Но злою звездой я был.

Сутана моя всех сутан

Красней. Чародейскою чашей

Я мог насылать туман,

Неделю страну скрывавший.

Четырежды двадцать колец

Дыма над головою

Тому подарю, наконец,

Кто их унесёт с собою.

Помыслов чистых силой

Напоил боевой кинжал.

За все сокровища мира

Я бы его не отдал.

Моя лошадь чайки быстрей,

Чьё гнездо скрыто скалою,

Венец мой из красных камней,

Мой щит – с золотой каймою.

У меня сотня долей в добыче –

Доказательство мощи моей;

То войны нерушимый обычай:

Тем почёт, кто в бою всех злей.

Когда-то я был пастухом,

Прежде чем мудрецом родиться,

Я бродил по земле пешком,

Городам чудесным дивился.

Золотом под небесами

Стал я богаче других

И наслаждаюсь трудами

Мастера дел золотых.

И мудрость друидов верховных

Средь лесов и журчания вод

Предрекает в явлениях новых

Артура грядущий приход.

– По-моему, ты мудоплёт, – размашисто-ритмично, в тон Талиесину, произнесла Гвенддид. – Ибо только мудоплёт может приписать своей ничтожной персоне сотворение Блодейведд.

Сестра стояла позади барда, когда говорила эти слова, и тот от неожиданности сдавленно, почти по-девчачьи пискнул и отскочил в сторону.

– И эту чушь о себе-любимом ты читаешь знатным пентеулу и вледигам?

– Гвенддид! – Талиесин, узнав-таки мою сестру, попытался изобразить на лице и в голосе неподдельную радость, но это у него получилось неважно. Неподдельность ему вообще давалась с трудом. Контур его тела зарябил: видимо, Талиесин тут же попытался по старой доброй привычке перекинуться в какого-нибудь зяблика и упорхнуть прочь. Но я заранее вплёл заклинание и крепко держал его на пальцах, поэтому у дарования ничего не получилось. А Гвенддид своим «мудоплётом», кажется, сымпровизировала некую усеченную версию песни поношения с явным прицелом на язык барда, поэтому следующая попытка избегнуть продолжения внезапной встречи с помощью какого-нибудь словесного заклинания заставила нашего давнего знакомого поперхнуться собственной речью.

– Мирддин! – настроение барда ещё больше испортилось, когда он увидел рядом с сестрой меня. – А я тут… э-э-э вот, репетирую.

– Знал бы великий Мат ап Матонви, как ты тут репетируешь и коверкаешь его имя, ох, несдобровать тебе, Светлячок.

– Я теперь не Светлячок, – запротестовал бард, – я теперь Талиесин – Сиятельнолобый.

– Мы видим – аж блестит, как ты через него ауэн гоняешь. Причём чаще всего без толку, – усмехнулась Гвенддид. – Жаль, бабуля Керридвен, когда, наконец, разрешилась тобою, не решилась стереть тебе память о прошлом.

– При чём тут Керридвен?! – запальчиво отозвался Талиесин, выглядевший теперь не столь напыщенно, а напоминал обыкновенного нахохлившегося деревенского петуха, которого только что немного поклевали. – Это всё Котёл! Великий Котёл мудрости!

– Знаем-знаем, а также волшебства, провиденья, воскрешения, изобилия и жертвоприношения, – сказал я. При слове «жертвоприношения» барду сделалось совсем нехорошо – он, видимо, понял, в какую историю вляпался на самом деле.

Я продолжил:

– Волшебную силу Котёл тебе дал. И мудрость тоже. Иначе ты не понял, как можно постоянно сбегать от бабули в различных воплощениях. И даже наш отец Морвран не помог бы тебе своими тайными тропами. Далее в каком-то смысле ты воскрес в человеческом обличии, переродившись семенем в чреве Керридвен и с младенчества помня всё, что было прежде. Теперь дело за жертвоприношением.