Календарные дни

— Не все, но дрянь рисунки, хотя и есть дельные, — сказал он, посмотрев их бегло, но цепко. — Так вещи все же видеть нельзя. Ты везде модель срисовываешь: не ущупать ни объема, ни пространства, а ты и не хватишься. Ты бы модель в кулаке держал, что ли, обволакивал, как спрут жертву, впрочем, я в правильщики не навяливаюсь — все у тебя пока от молодости идет, от незнания.

И листы с рисунками толкнул от себя. Блудов обиделся: художнику — высокомерному, оценщику скорому — хорошо лет двадцать было, а главное: холодность эта откуда? Тарчугов, словно не замечая желчи и беспокойства гостя, развернул черную папку, набитую рисунками обнаженных людей с крошечными неправдоподобными конечностями, с городскими пейзажами, деревьями с форменной стрижкой и набрякшими на влажной траве насекомыми. Но не маленькие конечности и вымокшие бабочки в каплях росы поразили Блудова — может быть, думалось, у парня бзик на карликовых фалангах, — а та легкость поз и незаконченных движений, что присутствовала в рисунках, точно все живые существа и предметы были сотканы без земного притяжения, в невесомости, хотя в те годы еще никто из землян не испытал невесомость, разве что совершенно случайно.

Добро бы легкость рисунка шла от хорошей жизни, от изобилия — так нет же. Все это Блудов узнавал по мере того, как все больше привязывался к художнику.

Тарчугов жил тогда в просторной кухне, превращенной в мастерскую, угол, стало быть, выломал у братана старшего. Да не работал нигде вдобавок — в ту пору такое было редкостью: астма его душила по-черному, спасу не было в период ли вдохновения, без ли. Теофедрин с адреналином выручали парня, да лишь на время, а ему, как и всем, хотелось болеть не больше остальных и не чаще, то есть не выживать от случая к случаю. Но, верно, условия быта, хождения в собес и были причиной, кроме дара вышнего, свободных от земного груза рисунков. И причиной были, и выходом — но это предположительно.

Глядя на художника, и мысли не возникало, что получится что-то стоящее из затеи, и уже скоро. Он хватал карандаш худыми нервными пальцами потомственного стеклодува, скрипел графитом по плохой бумаге — беспорядочно вроде, ну совсем не как степенный мастер дело творит или, не к ночи будет помянуто, как тенетник зонтичную паутину вяжет — легко и изящно, с творческим началом и добычливым концом.

Не знаю, как там мастер, — паук хоть кормился творчеством.

А Тарчугов, сколько знал Блудов, ничего хлебного не имел от ремесла своего. Космические литые фигурки, разбросанные по папкам и листам, как по белу свету, никому не были нужны, только директор галереи Ленский приобрел пару рисунков для тематической выставки во хвалу самодеятельности. А изработавшемуся народу к чему разрисованные желтые листы — не в сервант же ставить, не на стены же лепить! Горожане не распознавали за миниатюрными, по-восточному, фигурами свое тело, скованное и огрубленное в сменных трудах, в семейных и межфамильных усладах, в разминочно-физкультурных потугах и, конечно, расползшееся на скромных, но ежедневных аляфуршетах. Влезь художник в самое нутро мужика и объясни прямо в чуткую перепонку, что это тело не античная поделка, а с него, с лешего, списано и без прикрас особых, так не поверил бы мужик ни за что, — неверующий он по характеру. Иная баба, может, и усомнилась бы, возгордилась даже, да цену опять же не знала простым линиям на слабой бумаге, которой и кухни не выклеить под обои, ну хоть бы художник слепил погуще, телеснее, с формами изрядными: грудь если — так пышную белую, размера — корпусного, щеки — розовее, а круп — заманчивее, чтобы у парней, у бестолочей, дыханье перехватывало.

Но Борис не умел краски на холст густо накладывать, и земные женщины у него не получались. Он ждал напасти рисовальной, а тогда цеплялся за карандаш, как обучающий молодого коня — за уздечку, отсылал подальше Блудова, если тот мешал, и из-под грифеля стремительно оживали согласные танцующие люди, играющие с воздухом дети и все такое не на продажу.

Раз только единственный — Блудов хорошо запомнил рассказ — художник копию снял с большой известной, конечно, картины. Притащился на базар, где такого чуда сроду не видели: стоящих живописцев в городе не ахти как много проживало, а на рынке ремесленники невежественные баловались, развращая народ патриотическими подделками под сосновые леса и синие моря, сизыми закордонными бакланами, оленями с измученными шеями да лжеалеутским орнаментом. Вот цеховики рыночные и купили у Тарчугова вещь за порядочные деньги, а потом зазвали в желтый от соломы и конской мочи угол торжища, за мешки с овсом, и на глазах у художника и обозных радетелей исполосовали холст ножами, потоптали на грязном снегу, а художнику сказали, что и впредь так будет, только бесплатно. «Конкурент удовый, — напутствовали на прощание, — ты лучше деньги, которые сейчас подарили, потрать на мягкий билет до ближайшей Академии художеств — там хороших копиистов на руках носят. Засим привет, скотина, и чтоб мы тебя тут в последний раз углядели… с шедеврами-то!»