Календарные дни

Честно говорить, пытались парню помочь силами общественными. Слухи ведь шли в городе, что даровитый человек. Как-то Тарчугов только поесть уселся — комиссия. Трое прошли в кухню без предупреждения, но шумно. Из творческой организации симпатичный дядька в пиратском берете, второй представлял культурные круги, а третий мог оказать прямое содействие в покупке картин практически через любое предприятие.

Бледный художник в углу приморозился, а люди вяло ходили от полотна к полотну, — навешено на кухне было достаточно, то вдаль отступали, баловались перспективой, то подходили впритык — понюхать. Больше времени жюри простояло, заронив надежду в художнике, у картины «Обеденный перерыв на пилораме». Обед как обед. Люди читали газеты, пили молоко, резались в домино на свежем воздухе под белоснежными, взбитыми сильными воздушными потоками облаками в июньском синем небе. «Все бы ничего, — громко поделился мнением третий член, — но почему-то не видно ни одной улыбки. Это, товарищи, угнетает колорит!» — «Перерыв между напряженным трудом, люди вкалывали, — вступился за молчаливого коллегу представитель творческого братства. — Это, сами знаете, лодырям всегда весело: и на работах, и в перерывах. Люди на полотне выписаны живо, на мой взгляд, естественно, а цветовая гамма новая».

Так и не приобрели в то посещение ничего, хотя при расставании похвалили самоучку за многие вещи и рекомендовали, чтобы больше работал над собой и… вообще больше. Надо же, смена какая неулыбчивая парню подвернулась и мнение испортила, но однако и в цирке артист в перерыве сосредоточен, и не подумаешь порой, что минуту назад это он спровоцировал массовый хохот и поднял настроение зрителей.

Много лет прошло с той поры, а Блудов не забывал почему-то, как художник умел радоваться жизни, а вернее — видеть радостной, хотя кто уж не умеет, так не всегда его вина, — дар-то случайный, на кого выпадет это самое умение. Большие и профессиональные копии Борис с того рыночного визита зарекся писать и сбывать — побили бы и на приступы удушья не поглядели волчины базарные в шапках неблюевых. Зато домик свой резной старинный, двор в тополях и грачиных гнездах, переулок, залитый то солнцем, то желтой грязью, — так в десятках этюдов повторил, и ни один холст на другой не похож, пустым не был, а каждый радостнее прежнего, точно художника с каждым днем все сильнее разбирало на жизнь, а та его все больше словно бы счастьем оделяла — но ведь не было такого! С чего художник духом не падал, а ярился, Блудов не понимал, другой бы, послабее, на его месте — правда, тот ничьего места не занимал, — другой бы петельку себе сплел и замкнул свет белый.

Дома, бывало, Блудов просил несколько рублей и бежал к художнику жизнью заразиться, поесть чего-нибудь вместе, о вере в призвание поговорить да заодно поглядеть, как тот из окна мрачного прохожего раздевает и облачает в такое тело, что и Творец крякнул бы с одобрением. А Тарчугов уже в дверях с этюдником. «С северной стороны видел Прилуцкий монастырь?» — спрашивал вдруг. И бегал потом вкруг башен и стен крепостных, ровно гончая, и смеялся, как тронутый, а этюдник втыкал на каждом возвышении и все установить не мог и обитель вымершую укладывал мастихином на холст. «Тебя халтурщиком некоторые называют! — по внезапной злобе, какая нередка и безосновательна в юности, сказал Блудов однажды. — А ты виды монастырские пишешь да дворы зачуханные, откуда хлоркой и выгребной ямой несет. Давай снесу мужикам рыночным за полцены, в столовые снесу, в рестораны, в профтехучилища — пора кучу растолкать. Чего в лорда играть? Жрать нечего, а ты жмуришься, одну вещь в месяц сбываешь…» Художник не дослушал, схватил кровавый мастихин и бежал за юным другом до самой городской заставы, километра три, тут его удушье настигло — бешеный был, когда его жизни учили.