Калигула

Арвилий вошёл в торжественную, блещущую мрамором курию, полную замерших в ожидании сенаторов, и его появление приглушило даже шёпот дружественных послов и всерьёз напугало прочих. Но, увидев императора, он заколебался. А император после бессонной ночи увидел шестидесятилетнего лысеющего человека с нездоровой кожей, морщинами и бегающими глазами. «Берегись тех, кто при разговоре смотрит в сторону», — говорил отец. Сенаторы сидели в напряжённом молчании; это был первый процесс после смерти Тиберия. Пусть речь шла не о зловещем политическом преследовании, а подсудимый обвинялся в плохом управлении, приведшем к восстанию, тем не менее зал наполнили страшные воспоминания.

При первых же вопросах к обвиняемому император увидел, что этот безжалостный Арвилий подл, труслив и лжив. «И этот человек, — подумал он с бешенством, — держал в руках жизнь такой женщины!» Конечно, о том процессе Арвилий знал уж побольше, чем он.

Среди популяров разгорались мысли о реванше, в то время как среди оптиматов возрастал страх, что Арвилий начнёт говорить о прошлом. И потому все единогласно как можно скорее завершили процедуры и признали его виновным. Некоторые хотели посоветоваться с императором о тяжести наказания, и он под влиянием какого-то импульса объявил:

— Я не хочу смертей.

Удивлённые сенаторы снова вспомнили о нечеловеческом равнодушии Тиберия к жизням других, но из жалости к осуждённому или из-за своего скрытого пособничества повиновались и приговорили Арвилия к конфискации имущества и ссылке на один из скалистых островов Киклад в Эгейском море, на печально известный Гиарос.

— О! — воскликнул Каллист. — Нам посчастливилось поймать змею, а вместо того, чтобы раздавить ей голову, мы отпускаем её в глубину сада.

Но Арвилий, услышав приговор, пришёл в отчаяние и неприлично расплакался на глазах у всех. Тогда Марк Эмилий Лепид — человек, за которого влюблённая Друзилла изъявила желание выйти замуж, внук того Марка Лепида, в чьём доме ужинал Юлий Цезарь накануне своего убийства, — помня суровость ссылок, неожиданно попросил императора отправить осуждённого в какое-нибудь менее отдалённое и глухое место.

«Почему Лепид защищает его?» — подумал император, и на мгновение в нём вспыхнула подозрительность. Но потом он вспомнил, как трибун Кретик, верный товарищ отца в Сирии, отправлялся на Гиарос, чтобы там умереть, и приказал заменить отдалённый Гиарос на гораздо менее суровый Андрос. Сенаторы, восхитившись его милосердием, повиновались.

«Он легко поддаётся жалости», — подумали некоторые. А для сенатора Юния Силана, Пизонов и Сертория Макрона, напуганных раскрытием их едва зародившегося заговора и следивших за процессом, как за разливом реки в половодье, в страхе, что прорвёт дамбу, этот сентиментальный возврат к разумному решению, столь отличный от мрачной неумолимости Тиберия, показались щелью в глухой каменной стене.

Император же держал свои мысли в себе и сказал Каллисту лишь одно:

— Следи за ними, — прекрасно зная, какие тайные силы выпускает на волю в этом бледном греке.

Он как будто обо всём забыл, когда кораблестроитель Евфимий и египетский архитектор Имхотеп сообщили ему, что в бассейне императорских садов плавают уменьшенные модели Ма-не-джета и Ма-се-кета, таинственных египетских кораблей, и, если он одобрит, на следующий день на берегу озера Неморенсис развернётся строительство.

— Хочу видеть их сейчас же, — ответил император и своей быстрой юношеской походкой отправился в сад.

Пожилой Имхотеп с тревожным волнением, а покрытый мизенским морским загаром Евфимий с лукавой улыбкой, словно приготовил шутку, поспешили за ним. В глубине аллеи, среди зелени, солнечные лучи касались чего-то, блестевшего золотом. По мере приближения императора сияние усиливалось: Евфимий хорошо выбрал время и место.

И вот, стоя перед бассейном с водяными цветами, привезёнными из Египта Августом, Евфимий проговорил с триумфальным жестом, словно указывая на завоёванный город:

— Август, смотри: два корабля с деревянным корпусом, неся на палубе мраморные здания, легко плывут по воде. Смотри.

Он двинул пальцем большое кормило на корме корабля без вёсел и паруса, и нос плавно повернулся к императору.

— Не хватает гребцов, приходится работать самому, — засмеялся Евфимий и ладонью толкнул второй корабль так, что носом тот упёрся в корму первого.

Одним движением два корабля превратились в единое здание, плывущее по воде, сверкая золотом.

— Никогда не представлял ничего подобного, — сказал император, и сердце подсказало ему, что вместо власти и славы человеку хватило бы одного такого творения, чтобы его запомнили в будущем.

— Благодарю вас, — проговорил он.