Камень, ножницы, бумага

Каждый месяц после исчезновения венгерки Ковбой приносил Кармен по письму, текст которого был почти идентичен тому, которое мы нашли когда-то под сахарницей. Скрепкой к письму прикреплялись деньги – месячная плата за уборку дома, а еще была неизменная приписка, специально подчеркнутая, с просьбой не забывать о цветах возле отцовской фотокарточки. Я мучилась вопросом: с какой стати она выставила фото обоих родителей, а потом требует ставить цветы только отцу? Но вместе с тем я очень хорошо понимала, что венгерке не хочется украшать цветами сеньору с такой крысиной мордочкой.

– Может, она ей вовсе и не мать, – высказала я как-то раз предположение, когда мы шли на веслах к дому венгерки, чтобы поставить в вазочку возле портрета свежесрезанную гортензию.

– Да ее это мать, ее, – сказала Кармен. – Мужчины с таким выражением лица больше одного раза не женятся.

И не было никакой возможности добиться от нее ответа: какое же тогда выражение лица у мужчин, которые женятся больше одного раза? Не удавалось мне также понять, где это она могла насмотреться на мужчин в таком количестве, чтобы прийти к подобным обобщениям.

Время от времени Кармен возвращалась к своей гипотезе о совершенном преступлении. Ей неизменно казалось подозрительным, что письма от венгерки доставляет ей дядя, а сама она на острове так ни разу и не появилась. Когда на Кармен накатывал очередной приступ подозрительности, мы снова ехали в дом венгерки – искать улики, которые мы наверняка просто пропустили при нашем предыдущем визите. Кармен доставляло удовольствие нарядиться в венгеркино платье с розами и усесться в таком виде на кровать – она верила в то, что зеркало платяного шкафа, отразив ее в этом платье, передаст ей некий образ из прошлого. Лично меня сама мысль, что зеркальная поверхность отразит нечто, отличное от того, что окружает нас в данный момент, приводила в ужас, и во время этих сеансов я садилась к стеночке на пол и старалась не смотреть ни на Кармен, ни на зеркало. Выгнутая дугой спина венгерки, как и ее взгляд, неустанно с тех пор меня преследовали. Солнце просачивалось сквозь тростниковые жалюзи, падая узкими полосками на противоположную стену, а за окном время от времени слышался шелест крылышек колибри, строившей себе гнездо под навесом террасы.

А потом наступила пора резки тростника, и подозрения Кармен на какое-то время пропали, а если и не пропали, то она, по крайней мере, забывала о них упоминать. В эту пору ее единственной заботой стало красоваться перед островитянами под тем предлогом, что она оказывает помощь. Она попыталась добиться разрешения залезть в воду с мачете в руках и работать на равных с мужчинами, но поскольку этого ей не позволили, то она была вынуждена изобрести какой-нибудь другой способ помочь резчикам.

Островитяне резали тростник на отмели в устье реки, как раз напротив дома венгерки – на противоположной стороне канала. Когда я была маленькой, то несколько раз ходила вместе с папой к работникам – мы приносили им терере[1] или холодного пива. Я хорошо помнила их оголенные до пояса тела и руки, усеянные раздувшимися от высосанной крови комарами; мутный пот, который затекал им в глаза, когда они разгибались, чтобы взять у меня из рук напиток; запах алкоголя от Малыша, его остекленевший взгляд. Сейчас этот образ меня самой, шагающей между ними сквозь тучи комаров, – такой беленькой, чистенькой, с видом принцессы, дары приносящей, и неизбежной для десятилетнего ребенка снисходительностью в силу его возраста и исполняемой роли – вызывает у меня смутное чувство стыда.

По самым разным причинам воспоминания о том январе, проведенном с Кармен, большого удовольствия мне не доставляют. Мне только что исполнилось четырнадцать, а Кармен было уже пятнадцать. Мое тело пока не претерпело никаких существенных изменений, а вот она изменилась очень заметно, даже двигаться стала иначе, словно то, что ее фигура обрела округлости, повлияло на ее походку. А занимались мы тогда вот чем: собирали переносной холодильник с напитками и отправлялись на веслах к устью реки – поить работников. Когда мы были уже на месте, Кармен передавала мне весла, а сама устраивалась на корме с холодильником в ногах, из которого и раздавала напитки. Она подавала их с таким видом, словно стояла за стойкой бара: смеялась, перекидывала волосы из стороны в сторону, вытягивалась вперед, вручая стакан, щеголяя своими смуглыми и блестящими от пота ногами и ничем не стесненными грудями под блузкой. Я замечала, какие полные желания взгляды бросают на нее мужчины, какое однонаправленное, вослед ей, течение порождает она среди них, всего лишь двигаясь вперед. А я ощущала себя какой-то невидимкой, к тому же глубоко несчастной.