Камень, ножницы, бумага

Зимой река становится серой. И вовсе не только вода меняет свой цвет и теряет тот красноватый оттенок, который есть у нее летом. Облетевшие ивы и дубы, тополя, ликвидамбары и даже казуарины сливаются с лентой реки, и пейзаж меняется: всё вокруг такое монотонное, притихшее. В зимние месяцы в нашем доме всё становилось влажным. По пятницам, когда мы входили в дом, нас встречал пронизывающий до костей холод, а простыни в наших постелях по ночам казались такими сырыми, как будто бы они успели повисеть во дворе и на них пала холодная как лед роса. А вот в доме доньи Анхелы было по-прежнему тепло, потому что плита на кухне топилась дровами, и, несмотря на то что маме очень не нравился тот сладковатый запах, которым у меня пропитывались одежда и волосы в доме моих друзей, я с удовольствием проводила там зимние вечера. Кармен кидала в угол тюфяки и подушки, я приносила с собой выпрошенный у мамы на время магнитофон, и мы слушали музыку, строили планы нашего блестящего будущего, как выражалась перед моей мамой Кармен, или обсуждали ее одноклассников и моих одноклассниц.

Кармен мои подруги по колледжу не нравились. Как-то мне пришла в голову мысль, что она, наверное, к ним ревнует, но дело было совсем не в этом. То, что я ей рассказывала, сформировало у нее твердое убеждение: школа, в которой учатся только девочки, – это гадючье гнездо.

– Они, должно быть, только и ждут, как бы тебе, Альмита, глаза выцарапать, – говорила она не раз.

А я – я пыталась защищать их, но без излишнего энтузиазма: на обвинения Кармен я приводила тезис, что они на самом деле прилагали усилия, чтобы утешить меня после провала на вечеринке.

– Ах, ну да, драгоценное утешение, – отвечала Кармен. – Они, стало быть, говорят тебе, что просто умоляют своих принцев пригласить тебя на танец, а те всё равно не хотят, и это ты принимаешь за утешение? Да они просто кинжал в ране поворачивают. Как же, будут они уговаривать своих ухажеров пригласить тебя танцевать! Да если хоть один из них пригласит тебя и откроет эту жемчужину, ни одной из них танцевать-то больше никогда уже не придется…

А потом, когда мы с ней уединялись в низкой комнатке наверху, она передразнивала их, танцуя в обнимку со шваброй. Блондина с прямыми волосами она окрестила чубчиком, и он стал одним из самых любимых ее персонажей. Кармен застывала, пригнувшись, чтобы не удариться головой, и принималась целовать черенок швабры, перемежая поцелуи вздохами.

– Чубчик, дорогой ты мой, скажи, не таи, кто на свете всех милее, всех румяней и белее? – вопрошала она, а потом сама и отвечала, изменив голос: – Альма, с круглой попкой, Альма всех милее, всех румяней и белее!

И отстраняла от себя, с выражением ужаса на лице, швабру, и вздымала руку ко лбу, словно вот-вот лишится чувств, как дама с камелиями.

– Что такое? Что ж такое ты говоришь? – выдавливала она из себя сквозь вздохи, опираясь о стенку, чтобы не упасть, и вдруг резко разворачивалась, уже с совершенно другим выражением на лице.

– Убей ее, – взывала она, – и принеси мне ее глаза цвета меда и ее сердце, завернутое вот в этот платок.

Иногда до нас доносился смех доньи Анхелы, которая пекла нам на кухне пышки, или раскаты хохота Малыша и Марито, чинивших рыболовные снасти на полу кухни.

Конечно, я понимала, что Кармен перегибает палку, но ее вера в меня в ту долгую зиму оказала мне серьезную поддержку. Весной, в начале сентября, ко мне пришли мои первые месячные.

В один из первых весенних вечеров мы с Кармен разожгли костер на полянке в самом центре срединного острова и уселись возле него спина к спине, предварительно закутавшись в пледы – каждая в свой. Нам так гораздо больше нравилось разговаривать. Спиной я ощущала модуляции голоса Кармен и тепло ее тела, опиравшегося о мое, а глаза мои при этом смотрели на воды реки, струящиеся под ветвями прибрежных ив. Я уже решила, что этим вечером обязательно расскажу ей о своих чувствах к Марито, но теперь, когда для моего признания настал самый подходящий момент, я ощущала что-то вроде вины, оттого что так долго держала это в секрете, и не знала, с чего начать.

– А не случалось ли с тобой чего-то такого, о чем ты мне решила не рассказывать? – спросила я.

Это была довольно идиотская манера начинать разговор, но я, наверное, подумала, что если мне удастся добиться того, чтобы она призналась мне в каком-нибудь своем грешке, похожем на мой, то мне и самой будет гораздо легче ей обо всем рассказать.

– Чего-то какого?

– Не знаю. Какого угодно. Такого, о чем ты не хотела мне рассказывать.

Повисла долгая пауза. Я чувствовала, как она плотнее заворачивается в плед. На охваченных огнем поленьях сменялись замысловатые узоры.