Камень, ножницы, бумага

Однажды в субботу, в самом конце осени, папа заложил вираж, чтобы войти в канал, и я увидела на причале Марито: он ловил рыбу. Вот так, вдруг, без каких бы то ни было предупреждений. Я мечтала об этом больше года, но не запаслась подушкой безопасности перед нахлынувшим на меня в тот момент ужасом. Вот он наконец здесь, а я понятия не имею, как взгляну ему в глаза, как он на меня посмотрит, узнаем ли мы друг друга: не в буквальном смысле этого слова, а в другом – узнаем ли мы друг друга в той любви, которая была у нас раньше, сто лет назад. Внезапно я испугалась его – как можно испугаться незнакомца, и в то же время меня распирала такая радость, что стало трудно дышать. Меня просто парализовало на том месте, где я стояла, – на корме катера. И в то же самое время в своем воображении я кидалась в воду, чтобы вплавь броситься к нему. Он издалека помахал нам рукой и стал выбирать из воды снасть. И пока катер подруливал к причалу, Марито уже пересек мостик, оказался в нашем саду, прошел под сенью казуарин, и вот он уже выходит из-под деревьев, приближаясь к залитому солнцем причалу. И казалось, что он появился сразу, вдруг, весь залитый солнцем: вот он идет ко мне – легко и свободно, руки опущены по бокам, лицо цветет мне навстречу широкой улыбкой. Я что-то крикнула ему, не сходя с катера – что сказала, не помню, – и взялась передавать ему сумки, едва осмеливаясь при этом поднять на него глаза. Как только катер был прикреплен к швартову, я смогла наконец поздороваться. И обняла его. Мама с папой были тут же, но мне не хотелось размыкать это объятие – никогда. Это он отошел назад. В глазах у меня стояли слезы, и я поспешила занести сумки в дом, чтобы никто их не увидел. Войдя в дом, я поняла, что мне просто необходимо уйти в свою комнату, чтобы восстановить дыхание. Я слышала, как он разгружает наши вещи и ставит их на крыльцо, слышала, как рассказывает папе, что с учебой всё хорошо и что Ковбой построил для него сарайчик в дальнем углу участка, и теперь там у него ремонтная мастерская. Солнечные лучи, пробившиеся сквозь листву деревьев, плясали на полу, прыгали по кровати, у меня по лицу, а я слушала снаружи долетавший голос – он стал ниже, чем был раньше, как-то загустел – и не могла сдвинуться с места.

– Может, ты и магнитофон мне починишь? – сказала мама. – Он уже несколько месяцев не работает.

Он согласился, сказал, что если она хочет, то он может заняться им прямо сегодня. Мама ответила, что принесет его попозже. Я по-прежнему сидела на кровати.

И просидела долго. Видела, как он прошел через наш сад, возвращаясь к себе. Мама с папой приготовили себе по рюмочке и вынесли на причал плетеные кресла. Больше всего мне хотелось, чтобы он за мной пришел, но я знала, что этого не будет. И появилось ощущение, что все выходные так и пройдут: он на своем острове, а я – на своем, словно проток, разделявший два участка, стал океаном. И тогда мне пришло в голову самой отнести ему магнитофон.

Я увидела его еще до того, как моя нога ступила на подвесной мостик. Он расхаживал туда и сюда и моих шагов не слышал. И вдруг, словно меня в сердце что-то ударило, я поняла: он здесь ровно потому, что тоже не может решиться перейти через мост. Наконец он меня заметил. Марито не нравилось, если лицо выдавало его чувства, и он утверждал, что никогда не краснеет. Как он плачет, я видела всего один раз – спустя несколько недель, когда у него на глазах перевернулась лодка Ковбоя. Но в тот момент, когда он увидел меня на мосту, могу поклясться – кровь бросилась ему в лицо. Что до меня, то стук моего сердца разносился, казалось, далеко по округе.

Я протянула ему магнитофон.

– Ты принесла мне магнитофон? – сказал он.

Все те слова, которые я на протяжении целого года хотела ему сказать, собрались вместе и комом застряли в горле – я была способна лишь смотреть на него, выставив перед собой магнитофон, как щит или подношение. Он взял его из моих рук.

– Тяжелый, – сказал он.

Мы так и стояли друг напротив друга, и я не могла придумать, что же мне делать со своими руками, испытывая невыносимое желание начать строить рожи или выкинуть что-нибудь клоунское – что угодно, лишь бы не стоять перед ним столбом.

– Покажи мне свою мастерскую, – пришло мне наконец в голову.

И мы пошли в глубь острова, почти касаясь друг друга. Я чувствовала его тело, его теплую руку. Единственным различимым моим слухом звуком был шелест наших шагов по упавшим листьям.

– Так ты снова будешь здесь жить? – спросила я.

– Нет. Но я стану приезжать на выходные. На верфи я больше не работаю.

Мастерская оказалась сколоченным из фанеры сарайчиком в задней части участка доньи Анхелы. Дверь поддалась не сразу, но потом открылась. Внутри – земляной пол. У стены стоит топчан, застеленный затканным цветами покрывалом, уже знакомым мне по комнатке Марито; в углу разместился сундук, привезенный им из Сантьяго-дель-Эстеро, а на нем – книги. Возле противоположной стены – стол из толстой пластмассы на металлических ножках, несколько кривоватый, а над ним – пробковая доска с инструментами.