Камень, ножницы, бумага

— Думаю, он был недоволен мной. С тех пор, как я сказал, что больше не хочу адаптировать его книги…

Я ошеломленно смотрю на мужа.

— Что ты сказал? Я не поняла.

— Я просто решил, что, возможно, пришло время сосредоточиться на своих собственных произведениях.

— Ты мне не говорил…

— Я не мог противиться неизбежному, я так тебе и сказал. Он вообще не очень хорошо воспринял эту новость. Это было похоже на истерику избалованного ребенка. Всю мою жизнь Генри Винтер стоял на слишком высоком пьедестале. Я смотрел на него снизу вверх. Но тогда я впервые разглядел в нем того, кем он был на самом деле: эгоистичного, злобного и одинокого старика.

Я вдумываюсь в его слова, просчитывая, что они значат для него и для нас.

— Когда это было?

— Некоторое время назад. Я пытался поддерживать дружеские отношения, однако он игнорировал мои звонки, и я не общался с ним… уже давно. Его книги — это все, что у него было. Но если жизнь и художественная литература и научили меня чему-то, так это то, что никто никогда не бывает просто героем или просто злодеем. Во всех есть нечто, способное сделать нас и тем, и другим.

Адам пристально смотрит на меня, когда произносит последнюю фразу. Я уже собираюсь спросить с чего бы это, когда на столе позади него замечаю свой ингалятор.

— Почему он у тебя? — удивляюсь я.

— Твой ингалятор? — Он кажется не менее изумленным. — Я даже не заметил, что он там.

Я долго изучаю лицо мужа, обычно я могу определить, когда он лжет; сейчас определенно не тот случай. Я хватаю ингалятор и засовываю в карман.

— Думаю, мы оба устали, и теперь, когда мы знаем, кому принадлежит это место, я просто хочу найти Боба и убраться отсюда.

Едва я произношу его имя, как снаружи слышится собачий лай.

Адам

Мы выбегаем на снег.

Я не знаю, чего ожидать. Генри Винтера, стоящего у входа в часовню, держащего Боба на поводке, маниакально хохочущего, подобно комедийному злодею? Что, если он в конце концов окончательно съехал с катушек? Этот человек писал мрачную и извращенную беллетристику, но мне все еще трудно поверить, что он способен на что-то подобное в реальной жизни.

Собачий лай прекращается, как только мы выскакиваем на улицу.

— Боб! — зовет Амелия.

Это бессмысленно, бедняжка и в лучшие времена практически не слышал, тем не менее я тоже начинаю выкрикивать его имя.

В долине теперь царит зловещая тишина.

— Может, это был не Боб? — предполагаю я.

— Это был он, я точно знаю, — настаивает она. — Когда мы вернулись, у двери стояла пара мужских веллингтонских ботинок, а теперь их нет. Тот, кто был здесь раньше, ушел и увел Боба.

Она убегает дальше прямо по сугробам, и у меня нет другого выбора, кроме как следовать за ней.

Овцы вернулись. Они смотрят в нашу сторону, но уже не так устрашающе, как прошлой ночью в темноте. Мы оба останавливаемся как вкопанные, когда видим со спины человека в твидовом пиджаке, темных брюках и чем-то похожем на панаму… посреди зимы… по колено в обжигающе холодном снегу. Амелия поворачивается ко мне. Я не могу прочитать выражение ее лица, но наверняка на нем отразилось нечто похожее на то, что чувствую я: ужас.

Я напоминаю себе, что когда-то знал этого человека, настолько, насколько можно знать того, с кем работал и при этом встречался всего несколько раз. Я прочищаю горло и подхожу на шаг ближе.

— Генри? — мягко произношу я.

По какой-то причине я вспоминаю оленьи рога на стене комнаты для обуви. Мне приходит в голову, что авторы детективов и триллеров, вероятно, знают много способов убить человека и не быть пойманным, и я не особенно хочу, чтобы мои останки висели на стене. Он не двигается. Я говорю себе, что, вероятно, он просто немного глуховат, как и наша собака, и обхожу его, пока мы не оказываемся лицом к лицу.

Только у него нет лица.

Кажется, я смотрю на какое-то пугало с головой снеговика. Вместо глаз у него винные пробки, вместо носа морковка, из того места, где должен быть рот, торчит трубка, а на шее повязан шелковый голубой галстук-бабочка Генри Винтера. Напитанный тающим снегом аксессуар на оттенок темнее, чем должен быть. Трость Генри, та, что с серебряным набалдашником в виде головы кролика, прислонена к нему, словно подпорка.

Амелия подходит и останавливается рядом со мной.

— Что за…

— Теперь не знаю.

— Этого здесь раньше не было, не так ли?

— Нет. Думаю, мы бы заметили. Я действительно не понимаю, что происходит.

Мы молча стоим бок о бок, глядя на снеговика-пугало, пока его голова медленно тает. Один пробковый глаз уже наполовину съехал с лица. Если не считать странного мертвого дерева и жутковатых деревянных скульптур, мы находимся посреди обширного открытого пространства. Тот, кто это сделал, должен быть где-то недалеко. А если Боб достаточно близко, чтобы его лай был слышен, мы сможем его обнаружить. Однако все, что я вижу вокруг, — это пустая белая простыня. Снег подле часовни истоптан овцами практически везде. Если и были какие-то следы, по которым можно было идти, то они уничтожены.